ISSN 1818-7447

об авторе

Элвин Панг (Alvin Pang) — сингапурский поэт и организатор литературного процесса. Родился в 1972 году в Сингапуре, окончил Йоркский университет со специализацией по английской литературе. Этнический китаец, пишет на английском языке. Опубликовал книги стихов «Testing the Silence» (1997) и «City of Rain» (2003). Составитель антологии городской поэзии Сингапура «No Other City» (2000, совместно с Аароном Ли), сингапурско-австралийской поэтической антологии «Over There» (2008, совместно с Джоном Кинселлой), сингапурско-итальянской антологии молодых поэтов «Double Skin» (2009, совместно с Тициано Фратусом), антологии современной сингапурской литературы «Tumasik» (2009) и других изданий, основатель нескольких интернет-проектов, посвящённых новейшей сингапурской литературе. Лауреат Сингапурской молодёжной премии в области искусства и культуры (2007).

Персональный сайт

Кирилл Щербицкий родился в 1964 году в Москве. Закончил МГУ. С 1994 года живёт в Германии. Один из организаторов и редакторов радиопроекта «На других языках» на немецкой независимой радиостанции «Dreyeckland» и двуязычной программы «Радио ЭХ». Автор и ведущий передач по современной культуре. Публиковал статьи и прозу в газете «Гуманитарный Фонд», на сайте «Лавка языков», в журнале TextOnly (рассказ «Proxy» в №8).

Другое наклонение

Йегуда Амихай ; Евгений Осташевский ; Элвин Панг

Элвин Панг

Теперь о другом

Ода для Трои или Ирака или для кого-то еще

I.

Ласточки кружат над камнем. В это время

года, под плоским небом, таким же пустым, как земля,

не задерживается никто. Но перелетные птицы

еще не знают об этом и начинают вить свои гнезда,

повинуясь инстинкту, не успокаиваясь, пока

не найдут какой-нибудь кактус или ржавый остов

старого джипа, чтобы осторожно начать

строить в нем свое будущее. Им вряд ли возможно

рассчитывать на большее после того, что случилось. Раньше, когда

вся эта округа тонула в плеске крыльев, черепичные крыши

карабкались по утесам, наполняя воздух

запахом кухонных очагов, а ночью в полнолуние

сквозь сон можно было услышать

звуки струн, наверное, это были птицы,

бесчисленные и звонкие, как звезды (сказал бы

какой-нибудь поэт тех времен). Достойное было место.

Многие переезжали сюда навсегда.

Город. Как-то не верится, правда? Воображение разрывается

между прославленным мрамором, фонтанами, арками

и этой ровной пустыней. Что-то должно же

было остаться — фундаменты, фрагменты мозаик, надгробья.

Шрамы, знаки минувшего. Вехи чьих-то костей,

росчерки боли, полустертые, но доступные взгляду.

У древних

было точное слово для этого вакуума: tabula rasa. Чистый лист.

Шанс, оставленный войной тем, кто выжил, — выстроить мир с нуля.

Наверное, это случилось с неандертальцами: цивилизация

не успела родиться, как была стерта с лица земли, перестартована, как компьютер.

Может быть, отсутствие свидетельств — тоже знак, и за ним

можно угадать некую более полную картину,

своего рода замысел провидения, но кто бы

мог что-то знать о нем, кроме песков,

которые безмолвно хранят свою тайну и не расскажут

о том, что здесь произошло — тогда и с тех пор.

II.

Ласточки кружат над камнем. В это время

года, под плоским небом, таким же пустым, как земля,

не задерживается никто. Но перелетные птицы еще не знают

об этом и начинают

вить свои гнезда, повинуясь инстинкту, не успокаиваясь,

пока не найдут какой-нибудь кактус

или ржавый остов старого джипа, чтоб осторожно

начать строить в нем свое будущее. Вряд ли возможно

рассчитывать на большее после того, что случилось. Это раньше

вся эта округа тонула в плеске крыльев, черепичные крыши

карабкались по утесам, наполняя воздух

запахом кухонных очагов…

* * *

Как известно, эффективная разрешающая способность человеческого глаза превышает 12 мегапикселей, а способность различать цвета приближается к 32 бит (14—16 миллионов отчетливо различимых цветов). Мы обладаем особенно высокой чувствительностью к зеленой части спектра, поэтому при распознавании образов нам особенно важны оттенки зеленого, в связи с чем в цифровых камерах, построенных на принципе Байера, используются схемы с 50% сенсоров зеленого и по 25% соответственно красного и голубого. Мы обладаем автономными источниками питания и мобильны, несмотря на то, что постоянно нуждаемся в дополнительном топливе и требуем эффективного распределения нагрузки между подсистемами. Наши клетки при старении могут восстанавливаться с помощью особого фермента теломеразы, который, если не вырабатывается в достаточном количестве естественным путем, может с легкостью быть привнесен в клеточный материал фармацевтическими препаратами, когда соответствующие коды будут расшифрованы и поставлены под защиту патентного права, что несомненно случится в самом ближайшем будущем. Наша стандартная операционная система представляет собой нейронную сеть,  не оснащенную, однако, элементами экспертной системы, благодаря чему вместо того, чтобы максимально использовать свои ресурсы, мы проводим первую треть жизни в приобретении знаний, а все оставшееся время — в следовании авторитетам. Мы производимся в двух основных модификациях с различным дизайном, допускаем, однако, частичную переконфигурацию и  внесение изменений вплоть до замены процессора. Да, и мы излучаем тепло в темноте, негромко жужжа что-то друг другу или самим себе в своих кондиционированных помещениях, пытаясь вычислить, что нам следует показать на дисплее, чем сейчас занимается остальная сеть и, даже если удастся наладить правильное соединение, окажемся ли мы хотя бы в какой-то степени совместимыми.

* * *

Любимый твой коктейль уже готов.

Квартира вся сияет. Я отмыл

хомячью клетку, вымел пауков,

отскреб микроволновку, не забыл

сиденье в туалете опустить

и тюбик зубной пасты завинтить.

 

Вот сэндвич — съешь с утра. Твой зонтик тут,

он высушен и аккуратно сложен.

Замки и шторы нас не подведут,

сосед мой глух, хоть сон его тревожен.

Заправил лампу маслом цитронеллы,

поставил в стерео два диска Эллы,

 

чтоб долетал в постель нам легкий звук…

Ты лучше почитала бы, мой друг?

Терпение

В девять лет он посадил грядку цветов и каждый день приходил наблюдать за их бешеным ростом.

В двадцать два он взялся за жизнеописание реки, текущей от подножия гор в нескольких километрах от его дома к далекому океану. Река охотно рассказывала ему все, что он хотел узнать, говоря взахлеб и без перерыва, пока не наступила зима, и ей не пришло время спрятаться в горы, чтобы отдохнуть и отоспаться.

Только тогда он начал записывать все, что услышал, длинным наклонным почерком, покрывавшим бумагу, как узоры. У него было много времени, он был одинок, в очаге весело пылал хворост из соседнего леса, сказки и истории которого он тоже записал, когда ему исполнилось тридцать.

В сорок шесть он начал биографию ветра, который часто подталкивал его сзади, когда он работал на берегу залива; но только в пятьдесят четыре ему удалось догадаться, что этот ветер — женского рода, и начать разбираться в ее характере.

Когда ему исполнилось шестьдесят три, ему захотелось написать воспоминания. Это была почти непосильная задача. Некоторые люди, заметил он однажды,  проживают свою жизнь так отчаянно, словно могут умереть в любую секунду, а потом вдруг на время замирают, словно хотят оставаться здесь вечно.

Никто не знает, что случилось с его последней рукописью. Критики, которым довелось видеть ее фрагменты, говорили, что это похоже на историческую хронику, написанную от лица тех, чей удел — забвенье. К тому моменту у него уже было достаточно имитаторов и подражателей, в основном из числа поклонников, уставших ждать, пока та или иная его работа будет завершена.

И лишь много лет спустя после его смерти (в возрасте ста десяти лет) был обнаружен главный его шедевр — аккуратно отпечатанный рисунок в форме хайку, составленный из пепла, росы, человеческих следов и цветущих деревьев, покрывающий ту местность, где он некогда жил, и видимый только с неба.

* * *

Да нет, все хорошо. Нормально. Все о’кей.

Ну, вечер был испорчен… Ничего.

Никто не умер. Я вполне здоров,

и знаешь, розы уцелели. Да,

Прибавили зарплату. Перевел

свой взнос Оксфаму, Красному кресту

и Армии спасения. И спать

теперь могу, не вскакивая с криком.

Убрал квартиру. Се́рдца моль не ест.

Пью молоко с разумно свежей датой,

и после понедельника всегда

Приходит вторник. Чей-то некролог

в газете. Сколько раз я забивал

свой гол из самых трудных положений.

Веду дневник. Передвигаю ноги

по очереди. Краска сохнет. Я не пла.

Песня расставания

            Любовь моя, я так страшусь молчанья  рук твоих.

                    Махмуд Дервиш

Дорогая, за ночь в лесу ощутимо похолодало,

и каждый лист свернулся, зная, что скоро ему лететь.

Все вокруг в желто-красных и темно-лиловых конвертах,

где запечатана память о лете. Когда я спускаюсь к реке,

 

эта толща писем мягко пружинит под ногами, и удержаться

можно только качаясь, растопырив руки, в такт дуновеньям

местного бриза. Я оставил тебя

на пустом берегу под отсутствующим взглядом

 

солнца над тростниками. Как именно мы расстались,

знают только несколько ломких стеблей. Завтра и послезавтра

мы отыщем слова, чтобы сберечь наше молчание,

наши вздохи во сне. Печаль научит тебя новым именам,

 

и я буду откликаться, гулко, в дальнем ропоте, в голосе эха,

в звуке шагов и тихо прикрытых дверей, не глядя

ни на тебя, ни назад. Я заверну эти строки

в ткань своих снов, перед тем, как все оборвется. Перед ямой и кровью.

Вера

Не является ли сам факт, что мы верим во что-либо, осознанием границ человеческой воли и примирением с тем, что существуют вещи, которые нам не дано изменить?

Ведь вера не обязательно уводит нас в область сверхъестественного или подталкивает к размышлениям о некоем высшем духовном начале. Не легче ли предположить, что мы, смертные существа, просто учимся таким образом постепенно смиряться со слабостью своего зрения, недостаточной длиной рук и ног, конечностью жизненных сил,  небезграничными способностями восприятия и понимания и общей скромностью нашего потенциала?

Многое на свете попросту не в нашей власти. Вера поэтому обоснованна как признание нашей конечности и чисто человеческой слабости. Она указывает за пределы доступного и любых практических интересов и выгоды, в область, где мы ничего не понимаем и куда обычно не заглядываем и где поэтому способны рождаться самые разнообразные чудища, вплоть до идеи бога.

Теперь о другом

Принести домой цветок в горшке значит признаться себе в своей фатальной слепоте и общей мизерности существования. Поливать цветок то ежедневно, то время от времени, вспоминая о нем, только когда листья уже начали опадать, — наиболее точная метафора любви.

О другом значит о другом.

Зажечь лампу — значит захлопнуть темноту в тот же ящик, где уже собраны ночное молчание, страсти и твои вчерашние выходки. Читать при этом чью-то книгу — значит пробовать узаконить связь своего и чужого одиночества и удержать то, что в разговорах постоянно теряется и возникает снова, когда слова пытаются исчезнуть, как облако в безоблачном небе или снег весной.

Постель всегда находится там, где ты ее оставил, хотя морщины и вмятины на простыне довольно быстро перестают соответствовать твоим очертаниям или привычкам. В этом смысле они как дети, на которых у тебя нет больше времени.

Сковородка задает нелегкий вопрос: что именно сгорит, как долго это продлится и чем кончится?

Телевизор происходит от дьявола, который происходит от бога, который происходит. Уходя из гостей, засунуть куда-нибудь пульт от телевизора, конечно, смертный грех, а вот прихватить с собой чужой зонтик — извинимая слабость.

Этот белый мобильник — последняя модель, он не должен так над тобой издеваться. Если ты хлопнул дверью, она теперь закрыта. Если снаружи темно, значит, скоро рассвет, что бы ты там ни нафантазировал.

Запомни, после дискотеки я положу ключи от машины сюда. Расстояние от стены до стены помогает сохранять покой. Увидев чью-то миску, незачем тут же лить в нее слезы.

Правильный ответ зеркалу в любом случае да.




ИНТЕРВЬЮ С ЭЛВИНОМ ПАНГОМ

В: В каких отношениях находятся сейчас в Сингапуре поэтическая субкультура и культурный и идеологический мэйнстрим?

О: Сингапур стал независимым в 1965 году после долгого периода британского колониального правления и нескольких проблематичных лет в составе Малайзии. Население же тогда состояло в основном из иммигрантов из разных частей Азии. Поэтому на наших писателей традиционно возлагалось тяжкое бремя: создавать и поддерживать национальную идентичность и национальную культуру. Эта роль открывала определенные возможности, но за них приходилось платить. К тому же важным для нации все равно считались, прежде всего, экономика и поддержание порядка в обществе. Место поэзии в этой системе было довольно скромное. Книгу талантливого автора печатали тиражом 1000—2000 экземпляров, не больше, и это в городе, где более пяти миллионов жителей. И возникала дилемма — либо добиваться материального достатка, становясь государственным лауреатом и ходя на разные национальные мероприятия, либо развивать свои художественные, интеллектуальные и творческие способности на пути сопротивления, критики или интровертности. Эта разница очевидна, если сравнить литературу периода «национального строительства» 60х и 70х годов с тем, что начали писать потом. В 90е молодых поэтов часто обвиняли в «уходе в свой внутренний мир» и «потере интереса к общественным вопросам». Но сегодня, в атмосфере, когда персональное в свою очередь сильно политизировано, совершенно естественно, что писатели, артисты, поэты хотят отвоевать часть городского и культурного пространства для себя.

В: Однажды Вы упомянули «секс, язык и религию» как основные сферы, которые следует вывести из-под влияния господствующего политического дискурса. Насколько эту программу удалось выполнить?

О: Результаты распределились неравномерно. Нам удалось ввести в печать и в сферу публичного обсуждения такие темы, как гендерная проблематика или дискриминация сексуальных меньшинств. Язык больше не проблема, однако идут дебаты вокруг темы перевода (у нас четыре языка, но мало контактов между их носителями). Кроме того, Синглиш, наш уличный диалект английского, подавляется правительством как не подходящий для бизнеса. Религия — серьезное табу. Здесь стоят жесткие рамки, что и как может быть высказано, но и тут вызовы общественному вкусу хотя и не поощряются, но не обязательно преследуются. У нас есть антиклерикальная сатира, но есть и сугубо духовные тексты. В целом это очень разнообразная сцена. Государство современную литературу иногда поддерживает, но одновременно ограничивает нам доступ в школы и к медиа. Конечно, интернет все это меняет. Так что я оптимист — по крайней мере, у нас есть поле деятельности.

В: Официальная культурная политика пропагандирует образ Сингапура не только как технологически и экономически развитого общества, но и как центра современного искусства и культуры. Что Вы об этом думаете?

О: Конечно, Сингапур — интересный город, и он мог бы быть еще интереснее, если бы мы избавились от своего застарелого консерватизма. Даже коммерческие арт-шоу вполне могут быть раскованными и захватывающими — но не ищите ничего революционного в наших государственных музеях. Мы находимся на перекрестке всех дорог и могли бы брать лучшее и от Запада и от Востока, тем более что сингапурцы сейчас уже достаточно обеспечены и информированы, чтобы выработался навык отличать первоклассные вещи, в том числе и в искусстве. Но здесь мы сами себе враги, потому что не верим в свои силы и часто просто предоставляем площадку, но не предлагаем ничего сами. Кроме того, официальная версия Сингапура рассчитана на туристов, причем туристов определенного типа, которых интересуют магазины, высотки и казино. Они не видят того, что действительно интересно в этом многослойном городе: это множество культурных фестивалей и традиций, это тихие улочки, полузабытые переулки и лавки, старая архитектура, звери и птицы. В путеводителях вас атакует чудовищный гламур, но если вы оторвете глаза от брошюр, вы увидите активно сопротивляющуюся, упрямую жизнь. Она есть в наших стихах и фильмах.

В: Что значит для Вас создавать городской текст?

О: В городах живет более 50 процентов человечества. Впервые в истории человек стал городским животным, поэтому нет смысла больше опираться на оставшиеся от XIX века модели возвращения к пасторальности. Мы горожане, что бы это ни значило. Однако город — это не только железобетонные конструкции или центры политической и экономической власти. Городские сообщества живут своими собственными ритмами, у них есть свои солнечные и теневые стороны. В каком-то смысле здесь нужен новый вид поэзии — поэзия, которая могла бы чувствовать себя дома в разных частях города, в разных сообществах, разных эмоциональных, психологических, социальных моделях жизни и поведения, в разных культурных и исторических пространствах. Отчасти поэтому я помогал составлять сборник «Только этот город: Антология урбанистической поэзии» и назвал свою вторую книгу «Город дождя». То, как мы живем, кого мы любим, что все это значит, должно быть выражено в контексте нашей городской повседневности. Плюс у каждого города своя карта, мы не можем взять карту Нью-Йорка или Москвы, мы рисуем свою. Это увлекательно.

В: Как на Вашу поэзию (и на Вашу жизнь как поэта) влияет многонациональность и мультикультурность Сингапура?

О: Очень серьезным влиянием была региональная китайская культура моей семьи, она отличается от стандартной китайской, преподаваемой в школе и принятой в мире бизнеса. Наши региональные «диалекты» (в сущности, это отдельные языки) сильно подавлялись, это одна из причин, почему я стал писать не на стандартном китайском, а на относительно нейтральном литературном английском. Язык моей семьи у меня отобрали, но структуры мышления остались, они проявляются и в литературном, и в повседневном уличном английском. Это сложная тема, но, суммируя, можно сказать, что мультикультурность научила меня скептическому отношению к идеологиям (политическим, культурным или религиозным) и умению радоваться многообразию мира. Вокруг столько позитивного и продуктивного разнообразия! Некоторые назовут это отсутствием корней, но я вижу в такой позиции свою сильную сторону. В стихах я сильно варьирую стили и темы — я привык всегда иметь выбор и активно выбирать, будь то одежда, кулинария или точка зрения, — и инстинктивно сопротивляюсь любым попыткам запереть меня в каком-то одном, кем-то отведенном для меня месте.

В: Можно ли сказать, что Сингапур — это столица без провинции? Есть ли среди сингапурских поэтов тенденция искать чего-то нового или иного за пределами города, и если да, то где?

О: Наши поэты очень сильно чувствуют, что Сингапур — город и одновременно остров. Помимо реальностей города наша литература постоянно исследует темы замкнутости и желания вырваться, того, что значит быть в пути, что значит сравнивать разные миры, что такое чувство безграничности в противовес ограниченному городскому пространству. Я часто писал о жизни в транзите, об ощущении отрыва от места, времени, идентичности как о состоянии, где возникает искусство, хотя бы даже от скуки. Есть пара авторов, исследующих свои мистические связи с регионом, например с Малайзией, другие особенно сильно отстаивают свою сингапурскую идентичность, но в целом наша поэзия инстинктивно повернута в сторону глобальности — может быть, не вполне осознанно. Внешний мир (хотя бы как абстракция) всегда рядом, у нас нет другого выхода, кроме как отвечать ему тем или иным образом, даже если это порой провоцирует ожесточенную и нарочитую ограниченность. Кто мы такие, в этом мире никак не предзадано, мы должны постоянно находить свои основы и ориентиры в контексте всегда более широком, чем наш собственный.

Мои друзья много путешествуют, мы были в Скандинавии, Южной Африке, США, Австралии, Европе и во многих местах в Азии. И после каждого фестиваля мы привозим что-то с собой, стихи до сих пор неизвестного поэта или какой-нибудь новый для себя литературный прием. Я думаю, мы оказались в особом положении, получив доступ к мировой литературе еще до того, как у нас толком сформировалась национальная. Я могу взять тексты из Ирана или Словении, использовать все многообразие форм от итальянского сонета до корейского коана и — вот что важно — открыть в них то, что созвучно, что имеет значение, с чем я могу дальше развивать свои идеи. Мировая поэзия дает нам слова, которые мы впервые применяем для себя, и чем шире эта палитра, тем лучше. Речь идет не просто о коллаже или эстетических заимствованиях. В конце концов из этого получается нечто органичное, нечто расширяющее базу моего поэтического опыта, нашего переживания того, кто мы и что мы в этом взаимосвязанном мире.

Перевод с английского: Кирилл Щербицкий