Джон Кинселла
Кенгуру в свете фар
замирают, и, хотя внутри всё дрожит, шкура
остаётся гладкой и неподвижной; это не мы
зажигаем здесь фары, сейчас это просто фонарик, и кенгуру
стараются, не волнуясь, смотреть на источник лучей,
на то, что там движется, что производит свет
из темноты. Им не дано выбирать,
как умереть, говоря себе «это безумие» или «ладно,
я сам виноват», они только хотят отодвинуться, отсесть в сторону,
чтобы свет не бил им в глаза. И в этом
едиственная настоящая духовность,
в которую я верю, о которой думаю, пока иду
долгой дорогой вверх по холму,
чтобы закрыть там въезд, закрыть, защитить
их и всё, что они, по-моему, знают,
всё, что у них есть, — как у нас наша преувеличенно твёрдая вера в бессмертие душ
и в то, что от нас остаётся некая память в скалах и почве;
лучше побудь здесь, пережди, пока свет
стискивает твой ночной мир, заставляя его замереть,
неодолимо, как сила тяжести, и всё, что я могу представить себе, —
это «всё равно» кенгуру
в свете фар, их способность
питаться мёртвой травой Елисейских полей,
где больше никто не умрёт и немного
тех, кто захочет вернуться под неумолимый свет,
что так тяжко ложится на плечи живущих.
Парковка у торгового центра
Я тогда запарковался в тени эвкалипта
на стоянке у Вуллиса в Нортэме, и этот парень
встал рядом со мной, чтобы тоже попасть в тень,
у него окна были открыты, и я помахал рукой
и сказал, добрый день, дружище, у тебя найдётся минута,
можно спросить твоё мнение по одному делу?
Он, ещё держа руки на руле, сказал, да, конечно, что там у тебя?
Понимаешь, сказал я, тут приходил один парень
вот прямо только что и спрашивал,
на сколько надо накачивать шины минитрактора-косилки.
Он там работает в техобслуживании, ему надо накачать шины,
и я сказал, где-то на ноль семь, а теперь думаю,
может, это слишком мало. Да нет,
ответил он, ты всё нормально сказал. Около того.
Потом мы посмеялись над тем, что бывает, если перекачать шины,
но не то чтобы прямо над парнем из техобслуживания.
Ещё поговорили о местных колючках, как они протыкают покрышки,
и как их вытаскивать, и сколько их было в этом году
после дождей, и он рассказал, что, когда работал в карьерах, его пёс
не мог сойти с веранды из-за колючек, а я сказал,
что, когда я в детстве ходил на ферме по загонам,
все ноги потом были в иголках.
Он сказал, что всегда говорит детям, чтобы чистили подмётки,
а то разнесут эту дрянь по участку. Такой вот обычный разговор.
Потом пришли его жена и дети, и я снова
стал слушать радио и вдруг услышал смех и увидел,
что магазинная тележка у них отцепилась и катится прочь по стоянке.
Мой новый приятель с семьёй садится в машину,
едет вслед за тележкой — в субботу после полудня на парковке толком никого не было,
только кто-то шёл метрах в пятидесяти от нас, —
так вот, он поехал, высунул руку в окно,
схватил тележку за ручку, подкатил туда,
где они стояли, и втолкнул её точно на место,
как ключ в замок или матрёшку в матрёшку.
Потом он повернул на выезд, и я подумал, здо́рово,
счастливо доехать, и без всяких там колючек. Но вдруг
женщина, которая шла поперёк стоянки, подошла
и нервно сказала мне прямо в окно: «Вот отсюда у нас всё зло!»
«Простите?» — сказал я. «Все проблемы от них!»
Мне стало как-то не по себе, и я сказал, глядя прямо перед собой:
«По-моему, он всё правильно сделал». «Нет, — сказала она, — вы не понимаете.
Эти люди и есть самая большая проблема». «Вы ошибаетесь, — сказал я, —
это нормальный парень. Он сделал всё правильно».
Она пошла дальше, бормоча: «Да уж лучше, чем оставлять тележку
посредине стоянки…» И я вдруг подумал
об этом городе, оклеенном плакатами партии «Единая нация»*,
и ещё раз подумал об этом городе и обо всём,
что здесь в разное время творилось, и сказал про себя, дружище,
если ты вдруг будешь это читать, знай, что я тебя понимаю,
что я тебе сочувствую и поэтому пишу. Ты знаешь
всё о политике и о колючках, и я всегда
буду внимательно слушать, что ты мне скажешь.
Луиза Крисп
Шиповник
(местонахождение: Болоко)
В новых землях Джон Джонси и Кэмпбелл Керльюис переправились через Снежную реку и несколько раз в разных направлениях пересекли Монаро.
(Jauncey, 1834)*
*
В районе хребта Белока
десять лет не было дождей
изогиета 20 дюймов
Овцы спускаются зигзагами
по выгоревшим склонам
к лужицам жидкой коричневой грязи
ищут воду по запаху.
Ручей Болоко
отвесный обрыв
глубиной три метра.
*
протоптанная стадами тропа
от старой дороги Белока
на запад через хребет Гиза
потом к югу от озера Гиза и дальше в Ингебиру
видны шрамы (sic) от тысяч и тысяч голов скота, оставивших глубокие борозды…
Пастораль 2010
(осень)
От развязки в Болоко — вверх по течению — за мостом через ручей Гиза
на южном склоне
островки шиповника на каменистой земле,
колючие ветки
запутал холодный ветер
птицы (эму) клюют красные ягоды
(зима)
каменные осыпи
(весна)
мост Далгети 1888
цветы на западном берегу
в верховьях Снежной
оттепель
воде разрешили
свободно выбирать
куда течь
(лето)
на обочине
около Сент-Джеймса в Болоко
редкая лиловая маргаритка
тонкие лепестки
свернулись от зноя
луга вокруг
заросли сорняками (фаларисом)
*
С 60-х годов XIX века травоядные передвигаются вглубь страны, спасаясь от многолетней засухи. Так было в 1865 году…*
Засушливые годы:
1865
1868
1877
1885
1895
1904
1915
1923
1926
1927
1930
1931
1938
1944
1953, 55
1957, 58
1965, 67, 68
хронология невзгод
ручей Болоко 1880: скот, кролики, овцы, пашня, повозки
Расщелины
(местонахождение: Мэтонг)
Ужасают размытые овраги и эрозия на склонах холмов.
(Hancock, 1972)*
Следы грязевых потоков как паутина
покрывают плоские холмы и выветренные долины
на плато
к юго-востоку от Далгети.
Русла ручьев:
Фокс
Блэкберн
Меренумбла (ферма)
Нумбла
Нумбла (скотоводческая тропа)
Мэтонг
Джименбуен
Джименбуен (ферма)
Криспс
Бондари
Мэтонг
Нумбла
Водоемы:
Когда-то ручей Мэтонг «соединял вместе несколько глубоких источников, не имея отчетливых берегов… трава росла у самой воды… в избытке водились утконосы и водоплавающие птицы…»
К 1870 году «вся протяженность… преватилась в сухое песчаное русло… при наводнении потоки разносят песок по равнине…» (Уильям Крисп, 1947)*
Овцеводы и фермеры:
«полмиллиона овец и ягнят в Монаро…
скотоводы пытаются восполнить
спад в производстве шерсти,
не в меру увеличивая
количество спин на которых она растет» (Сидней Морнинг Геральд, 1869)*
Падеж скота:
1885 — 835 587
1890 — 1 042 222
«Дикая местность»:
расселина, ложбина, яма, ущелье,
промоина, овраг, провал,
пропасть, лощина, трещина, излом,
щель, теснина: Хаос
Синий источник:
8624-I&IV Долина Нумбла, топографическая карта 1:50 000. Кружками на синей линии отмечены водные источники в луговых областях Монаро в 1980,
весной вода наполняла русла и расселины,
стекая по ним в Снежную реку.
Впоследствии уровень грунтовых вод
понизился. Базальтовые озёра Монаро
оставались без воды десятилетиями.
Цепочка
пустых
синих
кружков.
Синий чёрт:
Остроконечные листья,
цветок тёмно-синего цвета, округлый,
с заострёнными фиолетовыми прицветниками.
Летом всё растение меняет цвет на металлически-синевато-серый.
Растёт среди не дающей тени красной травы (трава кенгуру).
Под сильным солнцем индиго бледнеет, и синий чёрт постепенно отцветает.
На горизонте за поросшей травой равниной — пик Нумбла.
Плоды не следует путать с чертополохом —
Eryngium ovinum.
Марк Трединник
Читая Чарлза Райта на высоте десять тысяч метров
1. На взлёте
Первая летняя цикада выбирается из-под земли через четырнадцать лет
и успевает под утро разбить скорлупу своего бывшего я
у дверей моей хижины. Откуда она
знает правильный день и место, где дожидаться рассвета?
Как, под землёй, она изучила
правила взлёта? Дверь осторожно закрыв, поздравляю её с coming out
и через час оказываюсь в аэропорту,
как младенец в родильной палате. Самолёт поднимает меня
медленно, выше и выше, спиралями дыма
над городом, и я тоже хочу начать новую жизнь.
Под тесной ночной мембраной,
под кожей того, кем, я думал, я был, — туго стянутые крылья
и медлительно нежная плоть,
которая знает фигуры движений и голос, знает слова
великих протяжных распевов
любви. Внизу вокруг го́рода извиваются дамбы, как электрические угри
в утренней дымке лесов. Это Канберра
стынет в своей геометрии. Оттуда
вряд ли возможно что-то начать.
2. Удерживая структуру
Сад Э́лсома, где я живу
в комнатушке, которую держат в своих длинных пальцах эвкалипты,
месяцами не видел дождя, и ночевать здесь —
словно гостить у пустынников.
Мне не достичь
дна себя самого́ (я никогда не хотел), но отсюда
можно что-то начать.
В аскетическом утреннем свете я вижу с балкона:
кто-то в рабочих штанах и синей майке легкой походкой идёт
по каменистой дороге. Ему в своём теле удобно,
и телу удобно в стране. Здесь делаешь вдох, как будто читаешь
молитву с конца,
и свет словно дождь, но сработанный тоньше
в подарок тебе.
3. Спускаясь обратно
Последний шанс: на пути в аэропорт таксист объясняет,
как надо правильно жить. 1) молиться Богу
2) честно работать
3) делиться с другими.
Дождь,
слегка моросивший над Мельбурном, сгущается к Сиднею, и самолёт
кружит среди облаков, напоминающих ад или чьи-то кишки —
я расскажу поподробней
в следующей жизни. Болтаясь в тонком конверте салона, листаю
Чарлза Райта, который набело переписывает все мои стихи
робкими ноксвиллскими каракулями.
Пока я ищу достойное слово, чтобы закончить строку,
мы наконец-то снижаемся, и нет сомнений, что скоро
новая жизнь.
Едва придя в себя после пары воздушных ям, мы попадаем
на полосу в порывах поперечного ветра, как пеликан,
чуть не промазавший мимо пруда.
Скоростной пеликан. И садится на лёд. Мы прибываем
всегда слишком рано, пока мы ещё не готовы. И новая жизнь —
снова с книгой в руках. А дождь
вовсю размывает законченный контур того, что ты, кажется, знал.
Мишель Кэхилл
Ранцен
Тензина Цунду — активиста в красной повязке —
я встретила в ашраме Ранцен
недалеко от Гаурджунды, горы Парвати.
Он рассказывал про человеческие кости, разбросанные по плато Тибета,
про беженцев на горных тропах, про пограничный город, где его схватили,
про аресты заранее, за месяцы до пекинской олимпиады.
Я мну в пальцах сигарету. Мы смотрим
неподцензурный фильм Дхондупа Вангчена,
арестованного в Лхасе вместе с тысячей других демонстрантов.
С нами ещё Филипп, который пишет книгу
о сопротивлении китайским горнодобывающим компаниям
и надеется, что предисловие Далай-Ламы поможет убедить тех, кто с ними сотрудничает.
Мы пьём виски, завернувшись в чьи-то свитера и куртки, пока над горами
теплится готовое закатиться за Дхауладхур солнце.
Моя симка пуста, все фото пропали,
но я помню голоса и лица в полумраке
Ага, Ньиндже, Лобсан, Hip Hop Army,
мы почти все эмигранты, нас гонят посюсторонние боги.
Темнота окутывает нас, как саван голые кости. Ветер
рвёт ветки ночных деревьев, наши мотоциклы
заносит на осыпях уходящей серпантинами вниз дороги.
Целуя Гамлета
Воробей падает, и небо
как расплавленное индиго. Я не хочу повторять
наше любимое слово «сумрак». Привычки меняются,
когда следуешь обещанию и сердце
сжимается перед прыжком.
На закате аморфные массы деревьев
не хотят быть как прежде, словно им стали доступны
более тонкие формы. Контуры предметов
неразличимы и покоряются неизбежному.
«Но мы-то никуда не денемся!» — повторял ты, и я старалась тебе верить.
Пока я пишу, гаснут разноцветные линии в небе,
строй облаков распадается, повинуясь третьему закону Ньютона,
по которому на любое действие всегда найдётся
обратное. Сегодня я бродила по улицам,
чтобы увидеть то, что пропустила:
белую магнолию в полном цвету,
нетронутую, как Офелия, среди обрезков сада,
руины старого дома, который постепенно превращают в очередное уродство.
И, конечно, я думала про нас — про пустоту
там, где нас больше нет, про брешь,
пробитую нами в тишине вечера,
когда мы простились с желанием
сохранить то, что держало нас вместе.
В глубине души я уже протестую: ты свободна,
чего ты боишься? Я решила последовать мудрому совету
вчера в баре Оперного театра
и поцеловала безумные и царственные губы самого Гамлета
где-то в простенке за сценой. Он ещё не был пьян.
Его глаза — дикие, немного растерянные. Меня била дрожь,
но его это не смущало, и я была рада, потому что помнила
то, что часто вертелось у меня в голове: что судьба переменчива,
что жизнь скоро кончится и главное быть готовой…
Рядом с Оперой плескались волны,
и на другой стороне бухты светилось колесо луна-парка.
Мне нравилось, что меня шатает, и в какой-то момент
я перестала считать себя сумасшедшей.
Так мы и меняемся — в одну секунду, все в синяках и в крови заката.
И слово приходит ко мне легко,
как воробей, камнем летящий из разжатых ладоней неба.
Адам Эйткен
Флобер в Египте
Чему он научил нас? И чему научил нас Египет?
Грандиозная иллюзия, что здесь «всё дозволено».
Не жалуйся на жару, пользуйся свободой
целый день мусолить одну фразу.
О жестокость письма!
О неизбежность провала!
Говорили, что в светских беседах он часто рассказывал о содомии:
как он был тигром на грязном диване
и «кусал араба за шею»,
и что «бархатная нежность» «порочного объятия»
просто создана для литературы.
Странно, с каким выражением восхищения своим героем
моя мама (бангкокская красавица, привлекавшая белых мужчин
как мотыльков)
однажды принесла мне
зачитанный том «Флобера в Египте»,
разумеется, в переводе.
Он не свёл нас с ума,
и, в долгосрочной перспективе,
мы избежали его влияния.
Шекспир и компания
Плыли тысячами янки
в третьем классе для туристов,
через сотню лет китайцы
и богаче и гламурней.
Пятница, Париж, январь.
У моста Луи-Филиппа
среди дня снимают ночную детективную сцену.
Рено последней модели «врезался»
в столики бистро Lutelia,
радиатор дымится
и так же кипят Сильвия и Джордж, кинозвезды.
А я буду Блезом, человеком 36-ти профессий,
начинающим новую жизнь каждый понедельник.
От Парижа до Роттердама,
от Роттердама до Буэнос-Айреса
я всюду за рулем Альфы
(дизайн художника Брака)
и в моем словаре
36 значений слова «связать».
Или нет, я — Камю, вызывающе абсурдный,
плавающий в «нежном равнодушии мира».
Но режиссёр машет мне, чтобы я вышел
из кадра, как лишний статист.
Мне не лежать на кушетке Патрика Уитмена,
не быть Хэмингуэем во втором составе,
не пить Кир Рояль с Гертрудой и Алисой
на Rue Mouffetard.
Городские дымы перечеркивают достойный Клода Лоррена закат,
и луч безмятежного солнца утешает сердце моё.
Вот предо мною смуглый Аполлон с автоматом,
стерегущий стада Адмета!
Я вижу свой жребий: стать богом, одним из второстепенных,
или пастухом в бесконечных пастбищах
бежево-кремовых многоквартирных домов,
в час, когда вспыхивают огни левого берега,
встречая автомобильный конвой банкиров,
прорывающихся на Запад. Мне кажется,
нам всем не хватает аванса, или наследства, или того и другого,
или накачанного до совершенства тела, так, чтобы оно влезало
в переполненную книгами комнатёнку.
Что сказал бы Джойс
о полицейском аквалангисте в гидрокостюме,
вылавливающем тела из Сены?
Немая улика
тонет со скоростью три метра в секунду.
Это всё от наших переживаний,
от долгов и необдуманных трат
и от увлечения плагиатом.
Джеймс Джойс, не долго думая, закатил бы вечеринку,
за которую потом не расплатишься.
Ещё я видел, как троянки идут поджигать
банки и офисы.
Всё обошлось в 9 евро, билет на целый день, включая музеи,
не важно, кому всё это принадлежит,
и я не спрашивал себя,
как «Шекспир и компания» мог заработать хотя бы цент.
Сегодня этот «книжный магазин, изменивший всю мою жизнь»
находится на Rue de l'Odéon.
Книги можно брать почитать за гроши, покупка не обязательна.
Читать, размышлять, вспоминать,
так могло быть в двадцатые годы —
долгие тёплые ночи с одолженной книгой
и холодные дни, когда ты их пишешь.
48 
