1. Оверлок
Остановив машину, Манко подошёл к человеку, лежавшему на трассе. Он думал, что ему показалось, но, постояв минуту, понял, что так оно и есть: человек спит. Бледный — в лице ни кровинки. Но и на одежде нигде ничего и дыхание ровное… Вельветовая рубашка цвета асфальта, вельветовые брюки с синим отливом… Всё было чистое и отутюженное явно что не колёсами… «А может колёса по нему не проехали?… Нет, не мо… Он лежит на той же полосе, поперёк… И отчего бы меня так встряхнуло?» — думал Манко, оглядывая ровную поверхность дороги. Он чувствовал, что это тот случай, когда лучше всего сразу уехать. Но вместо этого наклонился над спящим, а потом и присел возле него на корточки. Крупный вельвет рубашки с такого расстояния напоминал распаханную полосу границы… По этим бороздкам невозможно было проехать бесследно… На мгновенье Манко показалось, что он и сам спит. Было ещё только четыре часа утра, позади восемьсот километров пути. Манко пожал плечами, поднялся и перевёл взгляд на лицо, которое перед этим не успел изучить — внимание его почти сразу было приковано к телу. Манко только успел отметить, что лицо немного бледное и, что длинные светлые волосы разметались по асфальту, как по подушке… Он вдруг увидел, что человек открыл глаза. «Приветик», — сказал Манко. «Пошёл на хуй», — отчётливо сказал человек не то чтобы злым… Скорее, просто усталым голосом… «Ну и отпуск, — улыбнулся Манко. — Первый встречный-поперечный… Посылает на хер… Что ж дальше-то будет? А?»
В ответ он ничего не услышал — произнеся единственную фразу, человек снова закрыл глаза. «Чего молчишь, лежачий? — ласково сказал Манко, — Ты что, не заметил, как я по тебе проехал? Я тебя почувствовал, а ты меня нет?» Он вдруг увидел, как «лежачий», не открывая глаза, полез в карман брюк… Что-то блеснуло и распахнулось там — в руке, и Манко перестал думать. Он быстро наступил на руку, лежачий схватил его за ногу другой рукой и вдруг сам оказался на ногах…
Если бы он, по крайней мере, не зашипел после этого, как кот, и не стал в эту дурацкую стойку… Манко, возможно, и не обрушился на него так, как будто это был не человек, а проросший сквозь асфальт кусок кошмара… А так, глядя сверху на кровавое месиво, Лёня теперь уже вообще не знал — что и думать… Кто это сделал? Он сам? Или «хаммер»? «Сам ты хаммер», — услышал он… Свой собственный голос… Поддал ногой раздавленный мобильник, наклонился и пощупал пульс… Выпустил руку и пошёл от тела задом наперёд… В последний момент резко развернулся и пропустил машину… Чёрная тойота пронеслась в сантиметре от его живота, но Манко показалось — прямо сквозь…
Постояв немного, держась за дверцу, он сел в свой джип, закрыл глаза и немного склонил голову… «Надо бы съехать в кювет, — подумал Манко, — но где он теперь, тот кювет…» Нельзя сказать, что он был в полном ступоре… Он думал о чём-то… Он вспомнил, что, когда завалит лавиной, надо вырыть рядом с собой нишу… Чтобы можно было что-то подвесить… Просто в пальцах что-то держать — ключ, брелок, нательный крестик… Любой продолговатый предмет… Чтобы увидеть… Или почувствовать — куда он свешивается… И копать в противоположном направлении… Те, кто этого не делают, в большинстве случаев роют к центру Земли… И погибают, конечно… Говорил лыжный инструктор… В Северной Осетии…
Манко нажал на педаль.
«Может, это был ангел-хранитель? — неожиданно подумал он. — Ведь если б он не встряхнул машину… Я бы вылетел на следующем повороте… Если я правда уснул на миг… Впереди его не было… А через секунду в заднем зеркале он уже был… Как будто с неба свалился… Это единственное разумное объяснение… Вот только… Я же знаю, что я не засыпал… И чего б он тогда бросался?.. И меня бы тогда тойота заточила… Если бы это был хранитель, и я его там и уложил… Да и в ангелов я по жизни не верю… Так что чего уж теперь, после драки…»
В окне мелькала зелень и белые таблички с названиями: «Лучистое», «Изобильное», «Благодатное»… Слева по курсу ушла в небо рассыпчатая гора Демерджи… «А что там у нас по приёмнику?» — сказал Манко и нажал на кнопку… «Не стоит прогибаться под этот изменчивый мир, тогда однажды он прогнётся под нас», — пропел знакомый с детства голос, и Лёня Манко тихо выматерился.
«Хорошо, что я раньше её слышал… Иначе бы мало не показалось…» — подумал он, выключая радио… И сразу почувствовал, как в голове заработала другая машина времени — память… В юности Лёня встречал Макаревича на Юге… Правда, не в Крыму, а на Кавказе… Но какая теперь была разница… Чтобы не думать о белой обезьяне… Или наоборот — чтобы не думать о ДТП… Манко стал думать о белой обезьяне… Которой сам же и был двадцать лет назад… Пролетая последние километры до Алушты, Манко вспоминал, как надевал белый спортивный костюм, как шёл на дискотеку… Как там переваливался среди колосящейся толпы… Как такой летний снеговик… И как вдруг увидел прямо перед собой маленького человека… С пышной «африканской» причёской… В светлых джинсах, в голубой «ковбойке»… Как подошёл к нему вплотную и хотел было обнять… Но в последний момент передумал, и ладони зависли в воздухе у самых плечиков…
Человек посмотрел снизу вверх злыми глазками… Похожий на какого-то грызуна… «Вы — Макаревич?» — спросил Манко… Человек подумал и сказал: «Да, я Макаревич. А что такое?» Манко не нашёл, что сказать, убрал руки, и Макаревич сразу же растворился в толпе.
Через день Манко ещё раз его встретил. На этот раз тот стоял в будке телефона-автомата и говорил с Москвой. Манко был с двумя новыми друзьями. Макаревич повесил трубку, вышел из будки, и тут стало видно, что он пьян… Манко поздоровался, Макаревич ответил, казалось, он узнал… Покачнувшись, спросил, можно ли разжиться сигареткой. Манко протянул ему красную пачку. «Прима!» — сказал Макаревич. «Харьковская, — уточнил Манко, — это харьковская «прима». «Так это же класс!» — сказал Макаревич. «Вы были в Харькове с концертом два года назад. В восьмидесятом году, помните?» — сказал Манко. Макаревич сделал затяжку, запрокинул голову к небу и звонко сказал: «Всё-таки там что-то меняется… Ребята, нас сегодня впервые показали по ЦТ! Мне сейчас Сергей сказал… Песню «Три окна»… Вы понимаете, что это означает? Это значит, что где-то там, — Макаревич ткнул в небо огоньком примы, — что-то сдвинулось… Вы увидите, теперь всё пойдёт по-другому…» Лёня Манко сказал: «Не хотите завтра пойти в ущелье? Шашлыки будем жарить. Коньяк пить. Мы вас приглашаем». «Спасибо, ребята, — сказал Макаревич, — но я здесь занимаюсь подводным плаванием. У меня жёсткий график. Я вырвался на несколько дней. Так что спасибо, но я с утра…» — и он показал той же рукой с сигареткой — вниз… И так и остался в памяти, маленький, кучерявый… То в небо тыкающий огоньком, то в глубину… Манко тогда ещё вспомнил стих, который они в школе учили наизусть, «… и гад морских подводный ход…» Тем же летом он познакомился с учительницей младших классов из Саратова. Она была старше его на пять лет, но Лёне казалось, что это он старше её лет на двести… Когда она рассказала, как прошлым летом отдыхала в Гурзуфе и всё время думала только об одном: «Он мог где-то здесь входить в воду…» «Я не могу себе это представить, — пищала она, — что Александр Сергеевич прямо там лежал на гальке…» И этим — в числе прочего — постепенно вызвала у Манко какое-то омерзение… Ещё он вспомнил тогда свою встречу с Макаревичем, рассказал об этом учительнице, а та возмутилась: «Ну ты сравнил!» «Что сравнил, — проворчал Лёня, — разве ж я что-то сравнивал… Слушай, да пошла ты…» Тогда же они расстались, он вообще о ней сейчас впервые вспомнил. Уже совсем рассвело, вышло солнце, Манко хотел было ещё раз включить радио, но, вспомнив, куда Макар телят гонял… Не стал убирать палец с кнопки… Как будто не давая воздуху выйти из надувного матраса с потерявшейся затычкой… Потом он ещё что-то вспомнил, шумно вздохнул и ударил кулаком по панели. «Что это было?! — громко сказал Манко. — Блядь, что это?!» Он остановил машину, вышел и очень внимательно осмотрел бампер и покрышки. Ничего нигде не было. Никакой крови. Высохла? Испарилась? Манко пошёл по дороге, делая руками упорные медленные взмахи. Водителям проезжавших мимо машин казалось, что он пытается взлететь. Но на самом деле Лёня делал эти движения с прямо противоположной целью — как будто шёл по дну моря и сопротивлялся силе, которая равна весу вытесненной телом воды.
2. Пятки вместе, носки врозь
— Ставить палатку не стоит. Днём, во всяком случае. Пограничники на это смотрят косо. Лучше расстелить её на гальке, а когда стемнеет и они обшарят берег лучом… Можно и поставить… Вообще-то ночи жаркие, дождей здесь почти не бывает, так что под открытым небом спать ещё и лучше…
Поделившись этой информацией, люди, похожие на одну большую семью, одновременно вскинули на спины рюкзаки, да и пошли себе к трассе.
А Переверзев с Линецким расстелили палатку на освободившемся месте.
Место было удобным прежде всего потому, что люди очистили его от больших камней. Берег был весь покрыт камнями разной величины, от мелкой гальки до фрагментов скал, скатившихся по косогору во время какого-то землетрясения. «Место силы, точка сборки?» — мелькнуло в голове у Линецкого. Не потому, что он это почувствовал… Скорее, машинально отметил, что подобными обстоятельствами места здесь наверняка бы воспользовались знакомые чайники.
Незнакомец, которого Линецкий только что встретил на автобусной остановке, судя по лицу, на котором не ночевало и тени сомнения, скорее всего тоже был чайником. Но когда он предложил «объединить усилия», Линецкий, сам себе удивляясь, сказал «почему бы и нет». Не хотелось так сразу ехать в обратную сторону. Друзей, которые стояли в Форосе с палатками, он не нашёл, видимо, они уже уехали, а цены на жильё в Форосе кусались — Линецкий успел расспросить на эту тему старушек, торговавших на тротуаре персиками. Поэтому неожиданное предложение белобрового великана показалось довольно заманчивым. Линецкому нужны были несколько дней на морском берегу, по возможности без внешних раздражителей. Лёгкое замешательство, какое-то время сохранявшееся в его взгляде, скорее всего объяснялось тем, что фигура Переверзева оказала на него слишком сильное воздействие.
Заметим, что в этом воздействии не было ничего сексуального: Линецкий был не опьянён чужим телом, а скорее наоборот — отрезвлён. Он был маленького роста, к тому же сильно сутулился… Глядя на него, хотелось сказать, что он похож на тощую ощипанную курицу. Даже понимая, что такое сравнение было бы слишком банальным — кто из двуногих на неё не похож?
Может быть, в том, что сравнение само собою напрашивалось, виновато было не только тело, но ещё и одежда. Если, конечно, это можно было назвать одеждой…
Сетчатая майка была Линецкому слишком длинна и полностью покрывала бесцветные трусы, которые, несмотря на свои красные лампасы, выглядели скорее семейными, чем спортивными. Поэтому, и без того не слишком пафосные, конечности Линецкого, когда они к тому же торчали из сетки, на самом деле имели сходство с ножками суповой курицы, которую несут с базара в авоське… Зато всё, что было на Переверзеве, не считая рюкзака, было сплошным. И белым. Шорты, футболка, кроссовки, носки. Всё, сплошь и рядом было белым и сплошным, разве что на футболке, которая тесно облегала могучий торс (Линецкий сначала так это и увидел — на фоне тёмной зелени кипариса как бы фрагмент античной статуи без конечностей и без головы), можно было различить след стёршейся после многократных стирок надписи. Или рисунка. Понять теперь уже было невозможно.
Линецкому было нелегко поспевать за Переверзевым, он вынужден был всё время ускорять шаг, то и дело переходя на бег.
Потом, когда они перешли с трассы на каменистый берег, и камни стали увеличиваться в размерах, пришлось быстро перемещаться на четвереньках.
Тогда как Переверзев нигде даже не пригнулся. Глядя, как серобуромалиновый рюкзак огибает очередную скалу, Линецкий подумал, что это вообще не рюкзак, но что-то вроде реактивного ранца. Когда они пришли на место, и Переверзев сказал, что у него в рюкзаке есть горелка, Линецкий снова было подумал, что там что-то реактивное. Но Переврезев достал из рюкзака примус.
— Только керосина у меня нет, — сказал он, — я голодный, не знаю, как ты. Давай сегодня приготовим на костре, а завтра где-нибудь на трассе разживёмся…
На пригорке рос можжевельник. Упрямые, очень твёрдые кусты. Линецкий не мог с ними справиться с перочинным ножом и только подбирал с земли сухие крохотные щепки — каждая была со спичку величиной. Их хватало на маленькие охапки, которые можно было нести в горсти. Встретившись взглядом с Переверзевым, Линецкий развёл руками, мол, ерунда, конечно, он и сам понимает, что толку от этих крох… Но Переверзев сказал:
— Нет-нет, это хорошо, собери таких ещё, если сможешь.
В одну из ходок на косогор Линецкий заметил, что неподалёку лежит чья-то палатка.
Она была расстелена на гальке и покрыта сверху огромным куском полиэтилена, придавленным по краям булыжниками. Похоже было, что к ней давно никто не подходил.
Море, лежавшее чуть поодаль, выглядело примерно так же.
Как будто его тут забыли.
Ни чаек, ни буйков. Не говоря уже о пловцах или силуэтах кораблей на горизонте.
На ужин они ели гречневую кашу с тушёнкой. Линецкий предложил деньги за провиант, но Переверзев не взял:
— Когда кончится, тогда ты купишь.
Рюкзак Переверзева был огромных размеров, но всё равно было трудно поверить, что там умещается столько всего… После консервов, кульков с крупой и рулонов туалетной бумаги Переверзев достал из рюкзака аккуратный кожаный «дипломат». Линецкий хотел что-то спросить, но не спросил, посчитав, что задавать лишние вопросы человеку, с которым они всего лишь час назад познакомились… Как-то неприлично.
Однако когда из рюкзака вылезло что-то похожее на чёрное человеческое тело без головы… И упало плашмя на гальку… Линецкий всё же не выдержал.
— Что это? — тихо сказал он.
— Что ты имеешь в виду? А, это… Костюм для подводного плавания, — отвечал Переверзев, продолжая рыться в рюкзаке. Теперь он извлекал оттуда одежду. Что-то бросал сразу, что-то осматривал или даже обнюхивал… «Может быть это не его рюкзак? Да нет, с чего бы… Но что он в нём так роется… Как бомж в мусорном баке…»
— А где же тогда акваланг? — спросил Линецкий.
— Акваланга нет, — сказал Переверзев, — своего, то есть. Я в основном плаваю с трубкой. Но подолгу. Ночью лучше в термокостюме.
Линецкий взял в руки термокостюм, ему нужно было самому пощупать, чтобы убедиться… Резина, — понял он, — но всё равно странно… Не тело… Но, может, это чья-то душа? Rubber Soul, you know?
Как бы то ни было, и без того превосходя его на две головы, Переверзев продолжал расти в глазах Линецкого — теперь уже вглубь…
Он достал из рюкзака полиэтиленовый пакет с серыми отутюженными брюками от сухопутного костюма… А потом подводное ружьё. В чехле, за который зацепился полосатый галстук…
Некоторое время Линецкий пытался самостоятельно разгадать эту головоломку, а потом сказал:
— Я сдаюсь.
— В каком смысле? — удивился Переверзев.
— Ты можешь объяснить, что это значит? Если это, конечно, не служебная тайна…
— Да о чём ты?
— Такое сочетание вещей в твоём рюкзаке.
— А, сейчас, — сказал Переверзев, — вот она. Заварка, я её так заложил… Сейчас, сейчас, сложу всё обратно, чайку вскипятим, я тебе всё-ё объясню.
Объяснение в целом выглядело правдоподобно… Хотя чересчур как-то оказалось всё просто: Переверзев сказал жене, что едет в командировку в Москву, а сам отправился в Крым. Просто потому что в отпуске этим летом он уже был — с женой… Но, вернувшись в Питер, понял, что чего-то недополучил… И всё лето показалось прожитым напрасно…
В самом начале своего монолога он сказал, что не пьёт и не курит, и единственным наркотиком для него являются женщины… «Если бы он тут и поставил точку, это было бы красивое объяснение, — подумал Линецкий, — но до точки ещё очень далеко…»
Линецкий слушал теперь отчёт о праздновании дня Нептуна на нудистском пляже, с распределением ролей, с постановкой пьесы театрального деятеля и заслуженного нудиста, отсидевшего в советское время пятнадцать суток за нудизм… Когда Переверзев начал декламировать выученные наизусть идиотские реплики, Линецкий попробовал прервать этот поток…
— Погоди, — сказал он, — а почему ты не поехал в Коктебель? Если именно эти воспоминания стали причиной твоей «командировки»?
— Так я же там только что был. А мне сказали — аквалангисты знакомые, — что в Форосе самая прозрачная вода. Интересно было тут понырять… И с женщинами, по идее, должно быть не хуже. А если нет, тогда переметнусь в Коктебель. Поглядим… Так вот, вторая жена от меня ушла, когда мой самый близкий друг рассказал ей всё. При том, что она знала про любовницу, и ещё всякое… — Переверзев как бы замялся.
— Что всякое? — настороженно спросил Линецкий.
— Что мы с девчонками иногда устраиваем групповые номера…
— Ну, бывает, — как бы со знанием дела сказал Линецкий, — но что же тогда она не знала?
— Что у меня есть другая семья. Женщина, у которой ребёнок от меня, и они там точно так же считают меня мужем, отцом… Вот этого моя жена не смогла перенести и ушла от меня…
— А зачем твой друг ей рассказал?
— Не знаю… Завидовал. Я тогда диссертацию защитил. Не смог это пережить дружбан… А может, он хотел, чтобы жена не просто ушла, а к нему. Она красивая была… Но скорее всего, просто завидовал… Ну и вот… Она ушла, я остался с любовницей… То есть любовница стала моей женой… Тут-то я и понял самое главное: никогда нельзя жениться на любовнице!..
Линецкий смотрел на пламя костра, больше не слушая откровения преподавателя института физкультуры…
Который был кандидатом наук, между прочим, и бывшим чемпионом страны по многоборью.
Линецкий уже успел узнать и то, что многоборье не одно. Что существует целое множество многоборий. А в котором из них Переверзев был чемпионом, Линецкий не успел узнать, как уже забыл. Он думал: «Многожёнство, многоборье… Более того: множество многоборий… Экое многообразие… Но самое смешное, что, в отличие от меня, сумасшедший великан защитился… И похоже, что над диссертацией намерен работать и на море…»
— Да, — сказал Переверзев, — теперь уже над докторской. И, видимо, чтобы не быть голословным, он протянул Линецкому общую тетрадь в тёмной дермантиновой обложке. Линецкий открыл её наугад, полистал. Все страницы были испещрены… Но не отдельными большими буквами, как ему в первый момент показалось, а фигурками человечков…
В одной строчке помещалось пять-шесть таких фигурок…
Посмотрев на них повнимательней, Линецкий увидел, что все они совершают какие-то движения…
— В аспирантуре возникла проблема, — сказал Переверзев, — в моей диссертации должны были быть тысячи рисунков, и за это надо было заплатить художнику большие деньги. Пятьдесят копеек за каждый рисуночек. А денег у меня нет. И никогда не было.
— Ну, и?
— Я сам научился рисовать!
— Молодец.
— Да-да, все мне говорят, что мои человечки ничуть не хуже тех, что рисует Чернявский.
— А кто такой Чернявский?
— Профессиональный художник, которого мне посоветовали на кафедре.
Линецкий подумал, что великану так понравилось рисовать, что никакая это теперь не докторская колбаса, а искусство ради искусства…
— Что я? — очнулся он, когда Переверзев неожиданно перешёл от ответов к вопросам.
— Ты чем-нибудь занимаешься?
— Что ты имеешь в виду?
— Спорт!
— Нет, я нет.
— Но зарядку хотя бы делаешь?
— Нет, никакой зарядки я не делаю.
— Это плохо.
— Как сказать… Ландау говорил, что лучше он проживёт на два года меньше, чем каждый день будет тратить двадцать минут жизни на зарядку.
— Глупость. Прости, конечно… А ты что, его ученик?
— В каком-то смысле. Я учился по его учебнику. Да, так вот, когда Ландау попал в автокатастрофу и его буквально сшили по частям, он прожил гораздо дольше, чем предсказали врачи…
Они проговорили ещё целый час, а потом Переверзев поднялся, натянул на себя термокостюм, маску, ласты и ушёл задом наперёд в темноту.
Линецкий, оставшись один, стал листать тетрадь. Она была в клеточку, но линий уже не было видно, сетка растворилась в темноте… Только на нём самом осталась майка… Которую носил ещё дед… Такие майки-сетки были популярны в тридцатые годы… Потом она пролежала лет пятьдесят в чемодане — пока её не обнаружил Линецкий-внук.
Линецкий стянул с себя историческую авоську и надел — тоже через голову, чтобы не расстёгивать пуговицы — толстую байковую рубашку… Глаза слипались, но не потому что он хотел спать, скорее, это была соль, он немного поплавал, когда ещё было светло, с открытыми глазами.
Опустив веки, Линецкий увидел неровные белые стены сарайчика, который они с Инной снимали в Рыбачьем. Потёртый зелёный гобелен с оленьей головой… Железные спинки кроватей… Приходя с моря, они не раз заставали в хижине кур… Видимо, в несезон она служила курятником, а они с Инной были… Этакими летними оккупантами…
Какими там к чёрту оккупантами, теми же курами они были, только несущими золотые яйца… Шесть долларов в день за такую развалюху…
Но Инну всё это вроде устраивало, главное для неё было: двор, высокие цветы, которые она ласкала, приходя с моря… Сарайчик выглядел хлипким, но пока что выдерживал натиск груды антрацита, приваленного снаружи к одной из стен. Ну какие-то трещины шли там по штукатурке…
— А не опасно в нём находиться? Если развалится?
— Он сделан из таких лёгких материалов, что если даже и развалится, это не причинит нам вреда. В этом смысле лучше, что он не каменный.
— Да, но уголь-то каменный, за стенкой, представь себе эту чёрную лавину, если она придёт в движение… Ладно, так неохота тратить время на поиски…
Они были женаты десять лет, но за исключением свадебного путешествия это был первый совместный отпуск. Как-то так получалось… Инну это вполне устраивало, да и Линецкого тоже… Он с самого начала стал играть в игру под названием «брак» на Инниных условиях…
В конце концов она всегда оказывалась права, и сейчас, когда Линецкий знал, чем всё это закончилось, ему приятно было сознавать, что из десяти лет ошибочной жизни можно вычесть десять месяцев… Или на самом деле ещё больше. Потому что последние два года каждый из них жил своей жизнью, и встречались они только в постели. Будить жену Линецкому воспрещалось категорически — это считалось одним из самых тяжких грехов. Если бы он отвечал жене тем же, их совместная жизнь выглядела бы совсем странно… То есть её бы тогда вообще не было… Но Линецкий тем же самым Инне не отвечал, он позволял Инне себя будить… При этом Инна всегда была гораздо больше возбуждена, чем в те — всё более редкие — разы, когда они занимались тем же самым без внешних по отношению к Линецкому прелюдий. Возможно, что и прелюбодеяний… Но, что бы там ни было, Инна всегда была только более страстной… И Линецкого всё это вполне устраивало… Что ему не нравилось, что на самом деле отравляло его жизнь, — это метаморфозы, которые стали происходить с женой после того, как она решила идти в ногу со временем… Вот тогда-то Линецкий и начал думать о том, чтобы уйти… Целыми днями он теперь об этом только и думал… И каждый раз осознавал, как сильно привязан… К нему были как бы приложены две противоположные силы… Что, как известно из механики, создаёт вращательный момент…
И даже без курса механики ясно, что от этого любой человек запросто мог свихнуться…
Накануне Линецкий почувстововал, что в игре этих сил наступила кульминация… И решился на бегство…
То есть в бегстве Линецкого от жены, если так вот спокойно разобраться, не было ничего такого уж безумно-спонтанного…
Перед тем, как уйти под воду, Переверзев предоставил Линецкому возможность рассказать о себе, и Линецкий, сам себе удивляясь, говорил только об Инне.
Он всё время говорил о ней… Переверзев не мог понять, почему он тогда сбежал… Но если бы Линецкий и смог это кому-то объяснить, то уж во всяком случае не Переверзеву. Не то чтобы вся эта машинерия была так сложна или уникальна… Просто в более или менее подробном объяснении непременно повторялись бы такие фразы, как «вращались в разных кругах», «люди одного круга»… А какой смысл имело употребление подобных слов в разговоре с Переверзевым? Физрук не имел отношения ни к тому кругу, в котором остался Линецкий, ни к тому, в который перескочила Инна…
Когда Линецкий сказал, что Инна всегда была категорически против того, чтобы он пошёл с ней в её компанию, физрук сделал умозаключение:
— Значит, у неё там был любовник.
— Да нет, — махнул рукой Линецкий, — дело не в том. Про любовников я в общем-то знал, они бывали у нас дома. Героини моих служебных романов тоже, случалось, забегали к нам на перерыв… В этом смысле мы были вполне нормальной советской семьёй… То, что Инна не хотела мне показывать, это было… Это была она сама, понимаешь? Она сама без маски, которую она с некоторых пор никогда не снимала в моём присутствии. Не веришь? Но это правда. Так вот: вчера…Странно, однако, что это было вчера, какой длинный день, да?
— День приезда, или переезда… он всегда таким кажется.
— Вот, а вчера Инна впервые сняла маску в моём присутствии…
— И что?
— В результате произошло как раз то, чего она боялась. Я наконец-то понял, что это полный абсурд. Я не могу с ней жить! Это невозможно! Мы совершенно разные люди…
Переверзев подумал, что вряд ли всё это так и было. Но ничего не сказал.
Он только почесал затылок и сказал Линецкому, что тот как-то всё чрезмерно усложняет. После чего натянул термокостюм и растворился в темноте, оставив собеседника одного с затухающим костром и с тетрадью, которую тот машинально продолжал держать на коленях открытой…
Линецкий пытался не думать больше об Инне, но это не получалось.
До тех пор, пока его не отвлёк какой-то свет…
Он вдруг увидел в темноте непонятный просвет, что-то вроде солнечного зайчика, скользящего посреди ночи…
Пятнышко обозначило невидимую перед этим границу между двумя средами…
Оно перемещалось по этой границе, видна была темноватая рябь… Но где был источник света?
Линецкий стал искать его в чёрных прибрежных горах, потом на небе…
Интересно, что он воображал там найти, спятившую Луну? Бесшумный вертолёт?
Блик скользил по чёрной воде, менял яркость, гас на какое-то время, появлялся в другом месте…
Линецкий подумал, что это пограничники…
Но опять же, не было видно ни самого луча, ни вспышек прожектора на мысе…
Наконец до него дошло, что это подводный фонарик Переверзева.
Что он там делает так долго? — подумал Линецкий. — Ружьё не взял, вон оно лежит… Или всё-таки это не он? А что тогда? Есть многое в этом море… Например, рыбы-фонари… Но они живут на глубине от четырёх тысяч, а здесь у нас нет такой глубины… Недавно в «Science» была статья… Такая глубина соответствует расстоянию до другой галактики… Океанские глубины таят в себе не меньше тайн, чем космические… Но то океанские, а здесь в глубине вообще ничего нет… А тайны лежат у самой поверхности… Но разгадать их ещё труднее… Поди разбери, кто это там… Учитель физкультуры? Или симметрии? Рыба-фонарь? Дух над водами?
3. Сквозные мотивы
Неприятно было каждую секунду обманывать надежды женщин и детей, мчавшихся мимо с вёдрами, полными фруктов, с домашними пирожками, с тёплой, завёрнутой в целлофан, картошкой… Доплер кое-что из этого набора купил на прошлой станции, и теперь всё время отрицательно качал головой, упрямо продвигаясь к краю платформы. Чтобы там спрыгнуть на траву и немного размяться. Услышав, что предлагает человек в зелёной штормовке, Доплер остановился. Бородатый, высокий, не старый ещё мужчина с такой же интонацией, как бабы, кричавшие: «Кому пивка? Кому пирожков?» — выкрикивал перед собой: «Кому песню? Купите песню!» Доплер увидел, как он остановился под открытым окошком и заговорил с окликнувшей его пассажиркой.
На груди у барда висела старая белесая гитара. «Ленинградская фабрика музыкальных инструментов. Цена семь рублей сорок копеек… Удивительный для такой цены звук… Впрочем, уже лет тридцать, как сняты с производства», — подумал Доплер. «Что это значит, купить песню? — спросил пузатый пассажир в пляжных трусах с пальмами. Человек в штормовке подошёл к нему вплотную и сказал: «Это значит, что я вам спою песню, а вы мне за это заплатите». «А чё это я должен платить?» «Я вам объясню. Вот вы сегодня завтракали?» «Завтракал». «А я нет. И даже не обедал». «Ну и чё теперь? Ужин тебе свой отдать? Так ты же не враг, я надеюсь? Проходи, старичок, шевели ножками, может, дальше кто купит… Песню!… Чего только не придумают, просто пиздец какой-то…»
Это — как если б я снимал «Записки князя Нехлюдова», — подумал Доплер, — не в Люцерне… Да, он — не итальянец… Бывший научный сотрудник… Судя по взгляду, старший… Или ведущий… Когда он подошёл, Доплер сказал: «Я куплю. Сколько стоит?» «Сколько не жалко». Доплер достал из кошелька купюру и тут вдруг заметил, что все спешно садятся в поезд. «Простите, — сказал он, — но если я буду слушать песню, я здесь останусь… Нет-нет, деньги ваши, всего доброго, до свиданья!» Доплер запрыгнул на подножку и помахал оттуда рукой. Человек в штормовке стоял с гитарой наизготовку и смотрел вслед уходящему поезду.
Доплер пошёл по тамбуру, остановился, расправил носком туфли завернувшуюся дорожку. Он почему-то медлил идти в купе. Мысленно он шёл ещё по платформе… Выкрикивая: «Вот вы, девушка, знаете, что женщина без прошлого — это всё равно, что мужчина без будущего? Купите себе прошлое!»
Сначала он думал, что это можно сделать, просто показав ей фильмы. Не все, но какую-то часть. Он, конечно, не надеялся, что Лена сможет все осилить… И при первом же просмотре понял, что был прав: Лена просто уснула, положив голову к нему на плечо…
Доплер долго сидел, не шелохнувшись, смотрел на экран и думал, что все эти фильмы теперь — всё равно что его воспоминания. Или даже не воспоминания, а старые сны, их теперь никто не может увидеть, кроме него самого…
Лена отчаянно оправдывалась: «Я всегда засыпаю во время сеанса. Любого, даже если он мне очень нравится. Не только перед телеком, я и в кинотеатре засыпаю всегда, середину поэтому никогда не вижу, только начало и ещё иногда — конец…» Доплер смеялся и говорил: «Глупенькая, это же на самом деле ужасно старые и скучные ленты. Смотреть их только потому, что я их снимал, не стоит. Всё, что в них осталось, это разве что фон. В сущности его я и хотел тебе показать. Сопки вокруг Тихой бухты, скалы под Новым Светом… Ты же никогда не была на море… Знаешь, сколько фильмов было снято на фоне тех скал? Больше двухсот.
— Ты?!
— Да нет, я имею в виду: всего. Моих восемь.
— Тоже не слабо… Доплер, а зачем ты говоришь, что только море и сопки? А как же актёры, не говоря уже о твоей режиссуре?
— Всё выцвело, выдохлось, испарилось. Всё. Осталось только то, что я тебе сказал… Знаешь, один японец, я сейчас забыл фамилию, делает такие снимки: ставит камеру в кинотеатре с выдержкой, равной продолжительности сеанса. Или чуть больше, потому что на негативе в процессе что-то отображается… Как будто треки элементарных частиц… Это зрители приходят, рассаживаются, экран наполняется… Догадайся, что в итоге получается. На фотографии.
— Я не знаю. Ну что?
— Пустые кресла и белый экран… Он потом ещё делал морскую серию. Тысячи фотографий морской глади…
— Но ты ведь не японец, Доплер.
— Слушай, я сейчас подумал — зачем нам смотреть на кусочки скал, обрубленные рамкой? Если мы можем увидеть их целиком?
— Что ты имеешь в виду?
— Что мы завтра едем туда, где это снималось!Я хочу всё заново увидеть — вместе с тобой.
Доплер стоял в тамбуре у приоткрытого окна, ветер играл с его длинными седыми прядями. За окном быстро темнело. «На самолёте иногда можно обогнать ночь», — подумал он.
Но это был поезд, и Доплер уже замечал огоньки, как-то рано вспыхнувшие, казалось, посреди голой степи… Или что-то там было перед этим, какие-то хутора… Быстро ставшие невидимками… Ещё только смеркалось, а они уже превратились в огненные многоточия…
Приедем к морю, — думал Доплер, — и не надо больше этих слов… Ну да, первый импульс был такой, увидеть всё заново… Её глазами… Не отхлёстанными плёткой дней…
Доплер дёрнул ручку, дверь купе отъехала.
— В одном рассказе моего знакомого писателя… — сказал Доплер прежде, чем подумать.
И понял, что снова начал говорить то, о чём только что решил больше не говорить.
— Какого писателя? — обернулась она, не дождавшись продолжения его фразы. — У тебя ведь много знакомых.
— Попова. Ты права, есть ещё один Попов… И даже не один… Да, так вот: сценариста приглашают делать игровой фильм из уже отснятого материала. Какие-то ребятки, получив деньги, провели на них чуть ли не два года в Крыму, или на Кавказе, снимая всё, что движется. Им там хорошо было, солнце, девки, море, ну что ещё… Пока деньги не кончились. Или когда осталось совсем чуть-чуть. Они тогда опомнились и на это чуть-чуть наняли сценариста, в задачу которого входило из километров плёнки сделать художественный фильм.
— Убрать всё лишнее? Типа монтаж. Нет?
— Но доведенное до предела, это приобретает метафорический смысл.
— Ну может быть.
— А мы с тобой движемся в прямо противоположном направлении!
— Я уже говорила, Доплер… Я ещё маленькая для таких взрослых затей.
— Скажи тогда уже: старческих.
— Доплер, всё хорошо. Прекрасная идея… Просто жить на воле, долой камеру…
Только не надо столько об этом говорить. А то я буду думать, что ты таки да едешь снимать очередное кино, и все эти разговоры — это такой обскурантизм… Как в том анекдоте: «Вы лжёте, Хаймович, вы таки да едете в Бердичев!»
— Твои «таки»…
— Мои? Аки-паки, Доплер! По-моему, это твои… Ты же мне и рассказал этот анекдот. Ты скажи наконец, в чём состоял твой эффект?
— Который из них? У меня их было много.
— Главный! Названный в твою честь.
— А, это… Это вообще из другой оперы. Из волновой физики. Я тут совершенно ни при чём.
— Но что это такое, ты можешь сказать?
— Повышение частоты волны… При приближении источника к наблюдателю… Или что-то в таком духе… Я уже не помню!
— И где это видно в твоих фильмах?
— А нигде. И никак не надо понимать. Просто один известный кинокритик блеснул в статье остатками своего физического образования. Так и пошло с тех пор. Надо было бы говорить о «стиле Доплера», не правда ли? Но с его лёгкой руки все всегда говорили только об «эффекте». То есть это просто синоним стиля…
— А может, эффект всё-таки был, а ты мне не хочешь его выдавать?
— Ты сегодня какая-то подозрительная… Нет никакого эффекта… По крайней мере, в фильмах Доплера… А твоё «таки да» напомнило мне сейчас другой анекдот.
— Какой?
— Китайский. В юности он думал, что горы — это горы, реки — это реки… Потом понял, что реки — не реки и горы — не горы… А в старости понял, что реки — это таки да реки. А горы — таки да…
— Не смешно.
— …горы. Да? Ну, допустим, что нас обманули… Или себя обманули тихоречивые старцы, завещавшие нам лишь туман для обмана… Просветлённость — всего лишь обдуманное тупоумие… Мудрость — знание мёртвых тайн, бесполезных во мраке, в который они всматривались… Поэтому говорите не о мудрости стариков, но об их слабоумии…
— Это откуда?
— Но камеры-то нет. Камеры нет, понимаешь? Рельсы проложены, а камеры нет. Укатилась, мать её за ногу! Туды её в качель! — говоря это, Доплер подбрасывал вверх обе руки. И тут же ронял… Лена подумала, что он ведёт себя, как старый расшумевшийся пеликан…
— Эк ты развеселился, Доплер… А кто тебя знает, может она у тебя зашита кой-куда… Как у шпионов. Или как у алкоголиков — ампула?
— Так они же наоборот — пить тогда не могут!
— Я-то их знаю, Доплер, они потом всё равно пьют, ещё как… Короче, я больше не хочу это слышать. Что ты хочешь со мной забыть все свои фильмы… А может, я тебя за них и полюбила, ты об этом не подумал?
— Мне приятнее было думать, что за что-то другое… Что важнейшим из искусов для нас являлось… не кино… И потом — ты же не видела ни одного моего фильма. Когда мы познакомились, ты ни одной моей картины не видала!
— Ну и что? Может, это уже и не нужно было. Достаточно было увидеть тебя… Может, ты весь из них состоишь… Ты весь уже из целлюлита, Доплер.
— Ну спасибо тебе, моя радость, моё солнышко!
— Я не то хотела сказать. Ты что, обиделся? Я оговорилась, из целлулоида… Ну где у тебя целлюлит, Доплер, ты что? Это у баб…
— Я потому и обиделся. Я, по-моему, ещё вполне… Гуттаперчевый мальчик.
Доплер вдруг взял свою левую ногу в руки, медленно завёл её себе за голову и положил на шею.
— Доплер, ты в своём амплуа!
— Что ты хочешь сказать?
— Не знаю. Так моя бабушка говорила: «он в своём амплуа».
— А не «в своём репертуаре»?
— Может и так… Ты прав — в репертуаре.
— Или тогда уже: «это его амплуа»… Но с чего это она обо мне так говорила?
— Ты что, с ума сошёл, Доплер? Не о тебе, конечно, она же тебя не знает.
Огни, мелькавшие раньше где-то вдали, теперь приблизились к поезду и оказались пылающими скирдами, которые горели длинными цепочками, уходящими назад, в глубину ночи… Доплеру казалось, что они образуют гигантские буквы… Что поезд подлетает к чёрной планете… Где их встречают огненными словами… Но он уже не может их прочесть… Слишком близко подлетел… «И чертят знаки огневые…» — вспоминал Доплер…
— Лен, я хотел тебя спросить.
— Спрашивайте — отвечаем.
— У тебя был родственник-математик?
— Да нет. Что-то я такого не припомню.
— Когда я учился в институте, был такой учебник. Хотя на самом деле это был не учебник…
— А что это было?
— Это был решебник, Лен. Да-да. Был знаменитый задачник Демидовича, а профессор Ляшко — может быть, он к тому же был академиком, я не помню, перерешал все задачи этого задачника и выпустил под своей редакцией сборник решений. По принципу: после нас хоть трава не расти…
— Почему это?
— Потому что на задачнике Демидовича выросло не одно поколение студентов.
А когда появился решебник… Каждый получил возможность взять и списать оттуда решение. То есть задачи теперь были не задачи… — Доплер, казалось, ещё что-то вспомнил и умолк.
— Доплер, ау! What’s your point?
— И вот ещё какая была незадача… Вскоре после появления учебника Ляшко Демидович умер.
Лена сидела молча, ожидая, что Доплер ещё что-то скажет.
— Доплер, и ты всё время думал, что это был мой родственник?
— Да нет, я всего один раз об этом подумал…
— И не сказал?
— Тебя в тот момент дома не было.
— И ты поэтому начал звать меня по фамилии? Я как знала, когда с самого начала этому препятствовала!
— Ты ведь зовёшь меня Доплером. Почему тебе можно, а мне нет?
— Это же у тебя не фамилия, а псевдоним…
— Псевдо-нимб…
— Вернёмся к моей фамилии. В чём всё-таки была мораль этого флэш-бэка?
— Разве непонятно? Благодаря первому Ляшко я не стал учёным. Даже инженером не стал. Начал прогуливать лекции, скатывать решения из антизадачника… Я перестал думать, Лен. И так скатывался — всё дальше, всё глубже… Бросил инфиз, попал в армию… До этого я носил мамину фамилию… Я был Белопольским, ты знаешь… А эффект, всемирно известный как эффект Доплера, в Союзе называли «эффектом Белопольского». Ну, как Попов вместо Маркони… Не все так называли, но в армии… Во всяком случае, в той части, где я служил.
— Говорил.
— Ну вот. А теперь благодаря ещё одному Ляшко… Точнее, одной… Короче говоря, с твоей помощью, Лен, я избавлюсь и от синематографа. Который, по правде говоря, мне так же осточертел, как некогда физика металла и математический анализ…
— Я — твоя антимуза… Да, Доплер?
— Не знаю. Может быть. Это ты хорошо сказала…
— Доплер, это не выход! Из-за какой-то идиотской статьи…
— Тсс! Тихо! Перестань сейчас же! Причём тут статьи!
А это из какого фильма? — думал он, овладевая спящей… Или делавшей вид, что спит… При этом она была совсем голой и податливой… Люди-куклы… Теперь она уже, конечно, проснулась… Впилась ногтями в его спину… Откуда эта фраза, «замри, и пусть всё делает поезд…»? Доплер пытается это вспомнить с того момента, как у него встал… Или точнее, когда он понял, что это не просто эрекция… Но что он не сможет уснуть… Такое бывало в молодости… Но сейчас?… Лёжа без сна, с деревянным членом, Доплер подумал, что это вызвано движениями поезда… Постоянная незаметная вибрация… Вот и затвердел без причины… Как море у берега… Вместе с волнами… Крайняя твердь… Доплер когда-то открыл это явление… В пубертатный период… Ещё до первых опытов… Да и потом… Не всегда же можно было заниматься мастурбацией… Он вообще в юности ею не увлекался… Прочёл в брошюрке, одобренной «Минздравом СССР»… Которую стыдливо подсунул ему отец… Что «онанизм беден чувствами»… И как-то сразу поверил… А поезд ведь не доводил работу до конца… А потом это вообще прошло… В зрелом возрасте Доплер наоборот…Хорошо спал в поездах… Что ж такое теперь? Лена? Но с Леной они не первый месяц… И последний раз занимались этим не далее, как сегодня… В фильме (в каком, Доплер не мог вспомнить), имелось в виду, конечно, не это… Но то, что там конкретно имелось в виду, Доплер не делал… Он не замирал, предоставляя поезду совершать всю работу…Потому что меньше всего ему хотелось повторять чьи-то сценарии… Неважно, свои, или чужие… Наоборот, он совершал всё более сильные толчки… Поскольку это уже было сегодня… Теперь это продолжалось бесконечно… Всё сильнее… Как будто продолжал её будить… Повышение частоты… При отклонении от курса… Глупо будет, если как раз в этот момент… А поезд будет продолжать мною двигать… И вместо сердца… Нет, мудрый не думает, что неподвластен круговороту вещей… Мудрый не отличает себя от круговорота вещей…
— Доплер, ты кончил в меня! Я же просила…
— С чего ты взяла? Вот же, вот.
— Ты уверен?
— Уверен. Я старый выскочка, — говорит Доплер, чувствуя страшное сердцебиение.
— А даже если бы? — говорит он с придыханием.
— Нет. Я не хочу, чтобы он не знал, где его сшили.
— Чего-чего?
— Я не хочу, чтобы в ответ на этот вопрос я могла ему только сказать, что где-то между Джанкоем и… Неизвестно чем.
— Что за образы у тебя… Лен, что это такое? И почему это так важно, где…
— Долго объяснять.
— Это у тебя от занятий астрологией?
— Я хочу спать, Доплер. Я уже спала, ты меня разбудил.
Ни в чём никогда нельзя быть уверенным, а уж тем более в этом, — думает он. Можно ли быть уверенным, что это был я? А не поезд совершал всю работу? Доплер щупает пульс…Он и раньше хотел это сделать, но ладони были прижаты к матрасу её ягодицами, которые в свою очередь были прижаты его бёдрами… Он шарит на столике в поиске таблеток. Он не надеется уснуть этой ночью… Но как-то так… «Навпаки», как говорят хохлы… Проснувшись, Лена чувствует, что он ещё в ней… Она зажигает ночник и вынимает из себя матрёшку… Кричит и рвёт на себя дверь купе… Но ручку клинит… Лена кричит и дёргает дверь, её никто не слышит… Да и нет ничего… Кроме купе… Вкупе с ничем… Оно сколачивается… Каждые три секунды… И распадается… Как карточный домик… И его снова сбивают… Слышно, как стучат молотки… На столике качается из стороны в сторону маленький твёрдый Доплер… И не может уснуть… Лена дёргает ручку… Как стоп-кран… Поезд при этом не останавливается… Но что-то происходит… При каждом рывке появляется ещё одно купе… В котором ещё одна Лена дёргает ручку… Веер скорых поездов, идущих во всех направлениях… Просто Дзига Вертов какой-то… Ну там или Роза Ветрофф… Из белого домика выходит человек в штормовке… Ленинградская фабрика звуков… Вокруг горят скирды, пахнет осенью… Человек берётся обеими руками за рычаг… И снова несёмся сквозь ночь… Огни станций, на которых поезд не останавливается… Забегают в купе… Одна нога здесь — другая там… Как демоны глухонемые… И чертят знаки огневые… Нельзя всю жизнь выезжать на боковом освещении… К тому же она в нём выглядит старухой… Это не её скулы… То, что из неё лепят эти огни, это же просто ужас какой-то… «Ты в этом освещении — вылитая смерть, Лен». «Да? А откуда ты знаешь, как она выглядит? Ты изменял мне с ней, Доплер?» «Послушай, тот человек переставил стрелку, и теперь мы…» «Что? Что теперь — мы?» «Мы теперь в песне… Которую я купил…» «Я ничего не понимаю, в какой песне, ты что?» «Словно степной пожар, песен костры горят…» «Доплер, ты бредишь…» «Всю работу совершает поезд… Не надо дёргать ручку… Ты не замечаешь, что, когда ты так кричишь и рвёшь на себя ручку…» «Доплер, это ты кричишь!» «…ты рвёшь кадр. Я не люблю, когда их надо клеить, я люблю длинные проезды камеры, по возможности более дли-и-и…»
— Я кричал?
Дневной свет. В проёме отъехавшей двери видна проводница.
— Мы подъезжаем, — говорит Лена, — может быть, ты и кричал, но я ничего не слышала. Я спала, как убитая. Сейчас ты что-то урчал, но я не поняла ничего, пока тебя тормошила… Ой, смотри в окно! Море! Море! Доплер!
Доплер всё равно не способен разделить с ней эту радость. Поэтому он не поворачивается к окну и вообще закрывает глаза.
— А что это за очередь? Вон там, видишь? Я давно не видела таких длинных очередей!
— Это выставка земноводных.
— Нет, это люди, Доплер, посмотри.
— Ящеры, змеи, крокодилы, черепахи с красными ушами, палочник-страшилка… Правда, он не совсем земноводное. Скорее насекомое… Когда я в последний раз был в Крыму, здесь было только два вида развлечений. Выставка гадов и передвижной музей восковых фигур… При этом большинство фигур изображало тех ещё гадов…
— А почему ты решил, что это не восковые фигуры?
— Ты сама сказала, что там люди. Я же не смотрю в окно. То есть я смотрю туда твоими глазами…
— Доплер, прекрати. Там, внутри здания!
— Ну потому что в Феодосии была как раз такая выставка… Но это было сто лет назад. Может быть, теперь там другое, — говорит Доплер. Он чувствует что-то вроде перегрузки, снова закрывает глаза и видит, что поезд по спирали поднимается в гору… Чёрные камни, снег… Где-то он это видел глазами… В Швейцарии? Или в Австрии? Он не может вспомнить.
— Мы не будем становиться в эту очередь, ладно?
— Конечно, не будем.
— А если это очередь на пляж? Может такое быть? Пляжи-то платные?
— Лен, успокойся. Говорю тебе: ящерицы, змеи, у меня один приятель сам занимался этой халтурой… Разводил их дома у себя, летом вывозил на Юг… Может, это он там и сидит до сих пор со своими питомцами.
— Но мы не будем туда идти?
— Ну конечно, не будем. Делать нам больше нечего!
— А с другой стороны, интересно, знаешь… Доплер, я уже давно не видела таких очередей…
19 
