ISSN 1818-7447

об авторе

Игорь Ильин родился в 1970 году в Омске, окончил  Омский педагогический университет, живёт в Москве. Публиковался в журнале «Новая Юность», участник поэтического семинара Дмитрия Воденникова.

Само предлежащее

Александр Беляков ; Олег Селютов ; Александр Григорьев ; Елена Михайлик ; Юрий Левинг ; Елена Глазова ; Тамара Ветрова ; Андрей Емельянов ; Данила Ноздряков ; Маргарита Логинова ; Мария Ботева ; Саша Мороз ; Мария Малиновская ; Элина Леонова ; Софья Суркова ; Алексей Чудиновских ; Кирилл Азёрный ; Василий Поликанин ; А. Нуне ; Игорь Ильин ; Евгений Арабкин ; Денис Ларионов

Игорь Ильин

Сложности воспитания

На паузу

Сколько ни умоляй их, ни ставь на паузу,

ни говори им: стоп, хватит —

бесполезно.

Не успеешь опомниться —

они уже хлещут из всех прорех,

из каждого закоулочка.

Кричишь им: нет, не хочу, оставьте,

оставьте меня в покое —

у меня не осталось сил, я не успеваю жить,

убирайтесь к чертям собачьим, пожалуйста, —

они смотрят внутрь тебя и ухмыляются —

ждут терпеливо, когда ты устанешь умолять их

вернуться.

Они чуют, они не ошибаются.

…………… …………… ………… ………..

……………… ……….. ………… …………

….. …… ………. ……. ……. ….. …

И пройдет много лет,

много странных, чудовищных солнечных лет,

прежде чем однажды ты не станешь их умолять,

не станешь.

И тогда кто-то снова услышит в трубке:

Данный вид связи недоступен для абонента.

…воздух — охапками, жадными глотками — стал вырываться наружу,

смешиваться со слюной, пронзительным ветром и полумраком,

и любопытными взглядами тех,

кто ещё и не думал родиться.

Бывшая Паромная

Я вырос на улице Ка́роя Ли́гети.

Мы варили свинец, мы играли в хоккей и футбол, мы дрались и влюблялись.

Дети спросят меня однажды:

— Папа, где ты родился? На какой улице жил, когда был маленьким?

— Я родился в известном городе — культурном, промышленном центре, —

отвечу я, — вырос на улице Ка́роя Ли́гети, дети.

Мы варили свинец, мы играли в хоккей и футбол, мы дрались и влюблялись.

Я приведу их к старому дому, они посмотрят таблички и спросят:

— Где же прошло твоё детство, папа?

— Не знаю, дети, — отвечу я, — не знаю.

И мы вместе пойдём к реке по улице Ивана Алексеева, где мы дрались,

влюблялись и умирали (бывшая Паромная).

Обыкновенный режим

Евгений, почему ты сотрудничаешь

с этим режимом?

Они жгут книги, они вводят цензуру,

они проповедуют ксенофобию.

Они платят пропагандистам, чтобы сеять вражду и ненависть.

Кирилл, я думаю не только о себе.

У меня большой коллектив.

Людям нужна работа, нам нужно кормить семью.

Они преследуют за слова,

хватают людей по надуманным основаниям.

Они превратили правосудие в фарс.

Я законопослушный гражданин.

Пусть беспокоятся те, кто нарушает закон.

Они настроили против себя весь цивилизованный мир.

Они агрессивны, они стремительно вооружаются.

Чтобы нас уважали, требуется быть сильными и решительными. 

Как же ты можешь, Женя?

Они же, они травят, они убивают людей, в том числе наших с тобой

соотечественников.

Где доказательства, Кирилл? Все это происки наших недругов.

Наши недруги хотят нас опорочить.

Но послушай, послушай,

сегодня они аннексируют соседние территории,

а завтра они объявят войну всему миру, Йоган.

Хельмут, я не интересуюсь политикой.

Я вернусь

Очень скоро,

через тридевять, наверное, лет, 

я вернусь.

Совсем другим.

Или нет.

И неважно, что

всех заливает небесный свет,

кто я такой, чтобы меня жалеть?

Я всего лишь напуганный маленький мальчик,

рождённый грубой сентябрьской ночью,

ослепительной,

из перевернутых снов.

Крепче держи меня, мама,

не отпускай меня, папа,

когда-нибудь я пригожусь —

зализывать раны,

замаливать швы,

закрывать амбразуры холода и тоски.

Когда-нибудь откроется бездна

моих прикарманенных снов,

моих одурманенных слов,

моих приворотов.

Когда-нибудь, через тридевять пропущенных осенью зим,

я вернусь на порог

и стану просить пощады.

Не жалейте меня, не убейте меня.

Не называйте меня

по имени.

Когда-нибудь я обернусь

юным, пятидесятиоднолетним стареющим малышом,

из переделок весны.

Очень, наверное, скоро.

А теперь я прошу тебя, мама, отпусти меня,

пожалуйста, отпусти —

я готов вылезать.

Повелитель мух

Уильям Голдинг все выдумал.

Уильям Голдинг все выдумал.

Дети не убивали друг друга.

Дети.

Дети были добры друг к другу.

Дети помогали друг другу.

Дети лечили больных и учили маленьких.

Если бы это была вся правда —

все-все, что выдумал Уильям Голдинг, —

дети бы погибали,

не дожив до двадцати.

А матери хоронили бы

не доживших до двадцати сыновей.

Отцы бы спивались от горя и муки. 

Страны и земли лежали б в огне,

а старшие сестры и братья сводили бы счеты с жизнью

от безысходности и бессилия.

Если бы Уильям Голдинг все не выдумал.

Но Уильям Голдинг погрешил против истины.

В детях нет врожденной жестокости.

Дети не звери.

Дети не убивают друг друга.

Дети.

Дети дружат и помогают друг другу.

Дети лечат больных и учат маленьких.

И хоронят мертвых.

С почестями, как положено.

* В конце жизни, в своем дневнике Голдинг написал: «В сущности, я презираю себя, и мне важно, чтобы меня не открыли, не разоблачили, не распознали, не разворошили».

Анжелика

Анжелика была маркизой.

Но ангелы разлетелись.

Разбежались.

Ангелы растворились в ночном веществе.

Анжелика была маркизой

демонов.

Она кормила их и поила.

Выхаживала, заботилась, оберегала.

Ведь инстинкт материнский не имеет границ,

не знает преград,

не различает рас,

не признаёт национальностей.

Он такой — не от мира сего.

Анжелика холила демонов и лелеяла,

и растила их — ненаглядных своих кукушат.

Пока не выросли.

Пока не выросли крылья и зубы,

когти не выросли и хвосты.

И тогда Анжелика,

маркиза, 

всех сожрала.

Всех до единого.

По очереди.

Одного за другим.

Ненаглядных своих кукушат.

Ведь инстинкт материнский не знает жалости и границ. 

* * *

Родители ждали девочку…

В семье уже был мальчик.

А два мальчика — это перебор.

Пусть лучше будет девочка,

решили они.

УЗИ не делали,

к бабкам не ходили,

чтобы не разочаровываться.

Даже имя уже придумали:

Лена.

В честь прабабушки.

Все правильно.

С девочками легче, 

они покладистее, добрее,

они даже пахнут по-другому — ванилью.

Будущая правнучка,

чувствуя груз ответственности,

вела себя тихо

и предсказуемо,

ровно столько времени,

сколько положено.

Пока

в одно прекрасное утро

непроглядная, теплая темнота

не задрожала,

не натянулась словно струна,

не набухли незримые мембраны,

не налились энергией атомы,

готовясь разогнаться до немыслимых скоростей,

и — пуууух-х — едва уловимый шелест -

воздух наполнил легкие,

я почувствовал боль, 

и заорал…

Но Лена не умерла.

Улыбка бабушки

Я люблю свою бабушку.

Хотя её давно уже нет с нами.

Я ей многим обязан.

Например, тем, что грамотно пишу

по-русски.

Ещё она пекла лучшие на свете блины,

придумывала интереснейшие диктанты

и любила порядок. 

В трудовой книжке у нее всего две записи: учитель русского языка и кассир.

Сорок лет она исправно выдавала зарплату

сотрудникам Управления Внутренних Дел и Государственной Безопасности.

Моему дедушке — тоже.

Её умение считать купюры — ломая их, словно крылья бабочке, — завораживало.

Бабушка стремилась к порядку во всем.

Каждую субботу она прибирала у меня в столе.

Все тетрадки, записки, письма,

каждая бумажка, каждое детское сокровище

обретали свое место.

Все лишнее безжалостно отправлялось в утиль.

Мне давно уже нравятся субботы, и я не против навести порядок у себя в столе.

Я люблю свою бабушку.

И храню добрую память о ней.

Одного не могу понять.

Почему, когда бабушка дубасила меня парадным дедушкиным ремнём,

она улыбалась?

Жест отчаяния?

Однажды мы с друзьями играли во дворе.

Была осень.

Тлела листва.

Я прыгнул на одну из лиственных куч и

сразу же почувствовал невыносимое жжение.

Я стянул ботинок, корчась от боли и рыданий,

и увидел чудовищную рану.

Друзья усадили меня на велосипед,

довезли до дома,

помогли добраться до квартиры.

Мама, увидев меня на пороге — ревевшего, с жутким ожогом —

запричитала и…

что есть силы долбанула меня рукой по спине.

Я оторопел…

и зарыдал еще сильнее.

Дальше все как в тумане: больница, врачи, перевязки…

Только спустя много лет я задумался:

Почему мама ударила меня тогда?

Не из ненависти же.

Скорее всего, от отчаяния, что уже ничего не предотвратить:

вот она — очередная беда. Сколько их уже было.

Да, определённо, это был жест отчаяния.

Ведь в материнской любви я не сомневаюсь.

Родное

Кожаный ремень хорош тем, что всегда под рукой.

Он плотный, упругий.

Им можно бить хлестко и точно.

Навык приходит с опытом.

Удар должен быть неожиданным, чтобы к нему нельзя было

подготовится, увернуться.

С оттяжкой.

Хлясь!

И на детской спине набухает аккуратный кровавый след.

Хлясь! — второй.

Хлясь! — третий…

— Ну что, будешь себя вести хорошо?

— Будешь слушаться, дрянь?

Хлясь!

— Что?

Хлясь!

— Не слышу!

Хлясь!

— Да, да, да, мама, пожалуйста, мама, пожалуйста,

буду, буду, мама,

пожалуйста, не надо…

— То-то же, пакость мелкая, утри сопли.

Мыться и спать!

И чтобы я даже звука от тебя не слышала!

Мать самозабвенно истязала сына,

а я, замерев, молча наблюдал со стороны,

чтобы, когда все кончилось, вернуться обратно —

в избитое, истерзанное, но все еще мое,

родное тело.

Кактебязовут

                Я захожу и выключаю свет.

                В одном гробу лежать ябудусвами.

                В другом — другой, а в третьем…

                сам гробом буду я.

                И буду медленно и верно убивать,

                того, кто лечь в него рискнёт.

Детьми играли в игру:

самого смелого запирали в пустой, огромной закопченной емкости —

печке для варки гудрона.

Я вызвался сразу.

Когда наступила полная темнота,

я вдруг понял, что я внутри не один.

Кто ты, спросил я.

Он не ответил

и пропал.

Позже я узнал, что в этой печке когда-то сгорел мальчик лет десяти,

но останков его так и не обнаружили.

Видимо, он нашел выход и улетел.

С тех пор так и парит где-то,

в недосягаемости.

Иногда он ко мне возвращается,

залетает в незакрытое пластиковое окно,

садится на краешек кровати

и рассказывает истории.

Мы, в общем, ладим.

Но я до сих пор

так и не отважился спросить

как его зовут.

Сложности воспитания

Сложнее всего с кошками.

Они сопротивляются, могут даже напасть и поцарапать.

С детьми проще, но они огрызаются,

потом быстро вырастают

и могут дать сдачи.

Проще всего с собаками.

Один приятель мне все рассказал: прочитал в научном журнале.

Нельзя бить голой рукой.

Надо, чтобы в руке что-то было — палка, прут, ремень, —

тогда вся злость будет направлена на них,

а не на бьющего.

С собаками проще всего.

Перед моей смертью они будут преданно смотреть в глаза,

надеясь, что их погладят. 

И все так же дружелюбно вилять хвостом.

Открытый мир

В детстве, особенно на летних каникулах,

мы часто играли в прятки, догонялки и в казаков-разбойников.

Скрываясь от преследователей, мы прятались кто где:

в подъездах, двери которых никогда не запирались

(домофонов тогда ещё не было);

на чердаках, в подвалах, на крышах домов,

куда доступ был почти всегда свободен;

в поликлинике на первом этаже нашего дома;

даже в больнице (мы жили рядом с больничным городком).

Все двери были для нас открыты.

Конечно, кое-где сидели бдительные вахтёры и вахтерши,

призывающие соблюдать режим,

но нас это не останавливало —

мы банально были быстрее и изворотливее.

Наш мир был открытым.

Прекрасный, огромный, открытый мир.

Внутри такой же огромной и запертой изнутри страны.

Мои дети играли в другие игры.

Лего, стрелялки, компьютерные симуляторы…

Они, можно сказать, камерные,

внутренние.

Внутри и не.

Нет.

Вокруг бушевала свобода.

Всё, всё вдруг открывалось.

И они.

И тут же схлопнулось.

И они.

Словно глубоководный взрыв.

Закрытые игры.

Внутри огромной

так и не открывшейся никому из нас изнутри страны.

О пользе пропаганды

В детстве мы, как все советские дети, играли в войнушку.

Но больше любили в индейцев: наверное, как большинство детей семидесятых,

находясь под влиянием Фенимора Купера и Майн Рида.

Мы сооружали пиро́ги из бесхозных строительных носилок

и сплавлялись на них по воображаемой Миссисипи в больничном саду.

У нас были луки и настоящие стрелы.

Мы нападали на форты и захватывали в плен бледнолицых.

Только скальпы ни с кого не снимали:

старались не причинять друг другу настоящую боль.

А как-то раз в школе, в четвертом классе, мы стали играть в эсэсовцев.

Понаделали себе удостоверений с орлами и молниями (штурмбанфюрер такой-то, штандартенфюрер такой-то), и на переменах расхаживали важно по рекреации,

будто по рейхсканцелярии, приветствуя друг друга коротким «хайль».

Мы недолго в них играли — несколько недель.

Когда нам наскучило, мы переключились на «Монополию» и хоккей. 

Забавно, что один мальчик, решив присоединиться к игре,

принес в класс удостоверение на фамилию Штирлец.

Мы ещё долго над ним потешались за эту нелепую орфографическую ошибку

(его папа служил в комитете, и, наверное, паренек решил немного схитрить).

Эту игру (необъяснимую с точки зрения советской пропаганды и нашего общего прошлого) придумал мой одноклассник, который хорошо рисовал,

с говорящей фамилией — Рабинович.

Небесная собака

Когда-нибудь

он встретит меня там,

у себя,

радостно виляя хвостиком,

и поведёт по своим владениям.

И я, наконец-то, увижу всё и пойму всё.

Всё, чего я так и не поняла, прожив долгую, непростую

людскую жизнь.

И пойму, что собаки тоже,

тоже мечтают,

и не только о тёплом доме,

о больших цветочных полянах

и вкусной еде,

о хороших и добрых мамочках с папочками,

мягких игрушках и

свободе,

но и о том,

чтобы когда-нибудь,

пусть даже и на небесах,

обо всем, обо всем

рассказать маме.

Я очень хотел детей

Я очень хочу детей.

Я очень люблю детей.

Этот инстинкт во мне — он невероятно силён.

Однажды жена моего друга привела на работу их сынишку.

Ему было четыре, если не ошибаюсь. А я в то время находился в разводе:

с бывшей складывались непростые отношения, с сыном виделись редко.

И я смотрю на этого мальчика — чужого совсем, ничем мне не близкого, — но так

(…говорю ему привет и протягиваю руку, а он в ответ свою),

что у его мамы на глазах выступают слёзы,

и у меня.

В том же году папа показывал мне наши с братом детские фотографии.

Их было немного. Но какие.

Не было ни одного лишнего снимка.

Я, брат, папа, мама. Мы вместе.

Улыбки, нежность, обида и грусть,

красочно-черно-белые,

быстрые и спокойные,

тихие и громкие,

как жизнь.

Ты останешься еще?

Нет. Мне пора. Прости. Я еще приеду. Правда.

Неправда.

Через год с небольшим больше некуда стало приезжать.

Осталось одно,

всего лишь одно фото.

Глаз от глаз не отнять. 

Провалиться в эти потусторонние, но такие,

такие живые глаза.

Я очень хочу детей.

Говорил я.

Я очень хотел детей.

Отвечал мне ты.