ISSN 1818-7447

об авторе

Алексей Порвин родился в 1982 г. в Ленинграде. Окончил филологический факультет СПбГУ. В 2008 году дебютировал публикациями на сайте «Новая Камера хранения» и на нашем сайте, стал участником 7-го Майского фестиваля новых поэтов (2008). В 2009 году выпустил первую книгу «Темнота бела», за которой последовали сборники «Стихотворения» (2011) и «Солнце подробного ребра» (2013), оба вошедшие в короткий список Премии Андрея Белого.

Новая карта русской литературы

Votum separatum

Антон Тенсер ; Алексей Порвин

В последние годы в поэтическом пространстве все сильнее и резче требование, обращенное к автору: сначала стань некоей фигурой, а потом говори; стихи — это реплики фигуры на некоторой сцене. Словно постоянный холодный ветер, это требование формирует лица говорящих, закаляет их почти до маски. Иногда этот ветер дует из области современного искусства, иногда — из более глубоких эшелонов. Последовательнее всего спорит с этим требованием понимание поэзии как субстанции, сосредоточенной в текстах, а не в авторе; и даже — предъявление стихотворений в отсутствие автора, как предметов обмена на границе племен. Между этими двумя крайними позициями размещается множество личных траекторий.

Многослойность, глубина устройства, внутреннее многообразие стихов Алексея Порвина говорят о его близости ко второй позиции. Но у него речь идет не об отсутствии автора, а об его исчезновении из виду, происходящем на наших глазах. «Я» выходит под вышесказанный ветер — и строка за строкой на наших глазах укутывается в стихотворение как в некий кокон, как ребенок — в штору; или как одно живое существо укрывается в другом. Принято говорить о саморазвитии стихотворения; здесь правильнее будет сказать о его самосвитии.

«Я» исчезает из виду — однако не растворяется в стихотворной оболочке. Сквозь многообразное, никогда не монотонное движение внешних слоев, складок текста у Порвина пробивается самостоятельный ритм невидимых жестов спрятавшегося в тексте «Я». Об этом двойственном движении, двойственном ритме можно сказать и так: образы выстраиваются в своем порядке, а интонацию им дает независимое от них, внеобразное «движение души». Отсюда беспричинная вескость многих строк, производящая сильное впечатление на читателя — «С близкого же расстоянья / Бог показался мне садом». Как будто их произносит человек под действием нахлынувшего (но тайного) сильного чувства, не связанного с содержанием его слов прямой или очевидной связью. Отсюда же и неожиданная ненасыщенность некоторых ключевых слов — их точнее будет назвать ключевыми умолчаниями.

Не говорящая стихами фигура поэта, но и не стихи как самодостаточный объект; а взаимодействие двух подвижных существ, внешнего и внутреннего, укрывание одного существа в другом — вот что мы видим в стихах Алексея Порвина. В этих стихах нам предъявлен отказ становиться, рождаться на свет квазичеловеческой фигурой; и одновременно — отказ подменять эту фигуру вещью, предметом, камнем. Этот двойной отказ приводит к жизни не на свету, но внутри живой подвижной оболочки стихов. Эту невидимую двойственную жизнь мы и наблюдаем по внешним движениям стихотворений.

Григорий Дашевский

Алексей Порвин

Ведать предел Стихи

* * *

В рождение завернутая посылка —

крючки из полой кости для вязки лыка

и малый райский для тренировок рожон

любви — полез и тут же собой заражён.

 

Шуршу бумажным, режу сургуч на части.

Я ждал, признаться, тонкой невидной снасти,

крючок в губу, в гортань — подсекли, повели,

в ладони взяв на солнечной чистой мели, —

 

но нет. На языке заплетаю лапти,

плетусь, даруя новое место карте,

обертке то есть ящика — крестик труда,

отметку о прибытии ставлю туда.

* * *

Против часовой вывинчивает свет

зрелость, став повыше на низкий табурет,

будто в детстве, чтобы прочитать стишок

папе — он с работы подвыпивший пришел.

 

Оборот спиральный, взгляд под потолок —

там в углу двукрылый на мысль твою прилег,

стережет движенье по одной оси.

Вот тебе печенье. Не хныкай, не проси.

 

Оттолкнешь опору, воздуху отдав

воздух, и в полете отец подхватит — «да»

вряд ли прозвучит — отцовская рука

свет вернет на место, ввернет его пока.

* * *

Кому-то там не во что спать, разве в «ты»

дырявое сон весь уместится?

Перила отдельно, болты и штифты —

Иаков, где чертова лестница?

 

Где полную душу из спящих себя

нести вверх по плану этажности,

пролет — нет ступеней, и вещи грубят

своим неприходом, где аж на сте-

 

не сыщешь проходы наверх — так узки,

и сон обобьется о притолок

макушечный холод в немые куски,

в обломки несбывшихся идолов.

 

Тогда-то и взглянешь в лежачий простор —

прощайте, родные, до скорого!

Пока со ступеней себя сам не стер

подъемом, нет лучше которого.

* * *

Чего твой внутренний взор достиг —

направо и чуть пониже гордости

ангел торгует игрушечным барахлом.

 

В развалах рынка стрекозьего

над каждым камнем крик мамы «брось его» —

брошу, как мама, — окажется он отцом?

 

Солдатик, в угол поставленный,

в душе увидевший вдруг состав длины

тени от тела — о, Господи, это я?

 

Пластинка в белых царапинах —

ты не показывай только папе, на,

быстро затри их. Никак? Что же делать, а?

 

В стекляшках — краски для слез, но я

иду все дальше. Смотрю на грозное

варево юности с ангельским «Я люблю».

 

Толкай вещицы, не всхлипывай.

С медведем заспанным мы пошли — бывай,

мни под полой вместо денег трухлявый плюш.

* * *

Прошлая зима здесь. Где?

Небо тычет в облачный палец

мальчика в седой слюде

(мальчик сам испуганно-палев).

 

Но уже анализ взят.

Струйка птиц, забрызгав стекляшку

неба, прилетит назад,

выдав на уроке поблажку.

 

Прошлая зима там, но

страха нет чего-то бояться —

стаяли в темным-темно

тени от пресветлого пальца.

 

Звездная зима, случись.

Чтоб тебя потом отворяя

небо видело: я чист.

Только эта радость — вторая.

* * *

И птицы — теплокровные части высоты,

круги сердцебиений ее здесь, внизу.

Немногие деревья не перейти на ты

решились, как немногие сердца в глазу

 

без стука переходят во взгляда доброту:

сердечность птичья в крыльях, а ты? Где твоя?

Посмертной пустотой она прорастет во рту,

ну а при жизни? Взгляд ее дом, там, где я.

 

Ты — дерево, ты — птица, вспорхнувшая на взгляд —

ветвящийся из сердца растет без корней.

Как дом растет из крыши, где крыльями лучат

по крови, по источнику ее, верней.

* * *

Боже царя облачен в парчу,

в негу, в движение слова «хочу»;

утром он милован и прощен,

вечером — разоблачен.

 

От государственных царь бумаг

к Боже приходит, всевластен и наг,

часть его тела затенена

духом, как в окнах — стена.

 

Ночью, когда повелитель спит,

Боже в окно наблюдает гранит —

кажется, или же вправду — рост

камня ночами так прост?

 

Правду подскажет негласный счет?

Тьма возрастает и камень растет,

дух затеняя, как дважды два —

право на правды слова.

 

Царь просыпается, просит счет

времени, что прямо в звезды течет,

Боже не знает, как посчитать

то, чему вечно бывать?

 

Сердится царь, это говоря,

гонит подальше он Боже царя,

думает, в правду врастет гранит —

нужен мне Боже храни?

 

Боже храни царю не найти —

тот расчищает для правды пути,

улицы моет, сметает пыль,

камешки, мусор и гниль.

 

Боже храни просто идиот —

царь его кличет, а он не идет,

фартук его есть пречистый дух —

к пыли и мусору глух.

* * *

С листиков слизывать вдохом

воздух березовый, взбитый

веточной дрожью о многом.

Ветошью дружной увитый,

сад показался мне Богом.

 

Воздухотворный участок

мира, невкусного легким,

шелест зеленого яства.

Трепет, не давшийся многим,

где твоя верная паства?

 

Я здесь один, и ограды

не разглядеть под листвою —

есть ли они? Ведь когда-то

сад этот будет со мною

ближе супруга и брата.

 

Ведать предел этот надо

прежде — глазам, но дыханье

с небом и так уже  рядом.

С близкого же расстоянья

Бог показался мне садом.