Видимо, современная русская поэзия так и осталась в большинстве своем слишком связной — повествовательной, не рискующей далеко отходить от зрительно представимых образов или нормативного синтаксиса. В этой ситуации молодой поэт, если он хоть чего-то стоит, сталкиваясь со сложностью мира, отказывается идти по пути наименьшего сопротивления и вводить связи, услужливо предлагаемые клишированным сознанием. Но не так легко установить свои, новые, связи в этой сложности.
Те, кто представляются наиболее интересными в современной молодой поэзии (Евгения Суслова, Никита Сафонов, Денис Ларионов), кажется, стремятся исследовать мир в его до-связности, потенциальности (об этом говорили Александр Скидан, представляя стихи Сафонова и Ларионова в № 32 TextOnly, и Илья Кукулин, представляя Суслову на сайте OpenSpace). Может быть, сейчас вечный соблазн молчания превратился в соблазн фрагментации.
Возможно, стихи Анастасии Сачёвой возникают из сходных настроений, но начинают свой путь с другой стороны. В то время как Сафонов и Ларионов философично-аскетичны, Сачёва скорее размышляет предметами и событиями. Идущие от них ассоциации порой толпятся, но своим многообразием и непредсказуемостью накапливают потенциальность, дают ей место, во всяком случае, с меньшей усталостью и бо́льшим теплом. Возможно, так текст более приближается к тому, чтобы не пытаться угнаться за событиями, а стать событием самому.
Часть реалий в стихах Сачёвой — исторические, причем они входят в стихи как слова, блоки смыслов, полные непосредственного присутствия. Чувство истории, нечастое в поэзии, где история либо является предметом прямолинейного публицистического демонстрирования, либо отсутствует вовсе.
Но не только история. От камня сердолика до экономических метафор, заставляющих вспомнить Эмили Дикинсон. Напряженная внимательность (в том числе к этике), пытающаяся удержаться на грани хаоса, в радости неопределенности, в возможности превращения — рядом с безнадежностью немой лавины.
Стихи Сачёвой порой ставят в тупик читающего представленным в них разнообразием мира и опорой смысловых ходов на какие-то побочные, скорее имеющиеся в виду, чем представленные, ассоциации. Не исключено, что они часто ставят в тупик и их автора. За одно можно ручаться — это не автоматическое письмо, не словесная алеаторика, не еще один путь наименьшего сопротивления, неспособный к работе понимания и выдающий себя грубыми сбоями ассоциативных рядов. Неопределенность — не лужа хаоса, в котором равновероятно движение в любом направлении, а скорее поток, не знающий своего конечного пункта, но движущийся, вбирающий в себя и питающий другие течения. А поиск неочевидной логики (неужели, наконец, будет продолжена работа Александра Введенского? но для этого потребуются и предметность, и рефлективность) настолько же плодотворен, насколько мертв пересказ логики очевидной.
Александр Уланов
* * *
1
голубая еда сердоликовых вмятин воздух
в твоих связках спряжение мускусных заячьих лап мускулистых
и подпруги лугов — распрягай — ременного бестравья
прожевавшей плечо земли нет на совести дня
без вопроса зачем про себя газированного
пронзительным произнесением в
люби-ближнее-своё дупло ли рушащееся дуло ружейное лопается
пронзённая ветошь как гранат
2
приблизительна
3
сумма прокрустовых ядер божьих коровок нескладных
не взболтается ни секрета слюны секретера пространства
но охотник до них было слово и полная сумка шагов насекомых
треснула половина soldaten куда приходилось
туда и сбегала нежность коралловых семафоров
внезапно погасших в гранате
в разрешении быть в разрежении
4
приближаться
земля-апостол
косы свои чернава сплети в слепящие комья
земли наличников стиснуты в филигрань
соловьи в круговой поруке то соловки в коме
чем чарторыйский не шутит то недоскажет край
знать не знаю травы́ говорит чернава
отворот от сизи поворот в бесцветный
маленьким черным планом не прочесть каналов
ветру-хлеборобу даждь днесь изуверство
слишком распахнут лист на платке мезозоя
у основания переполнен значит ли это выкинь
смежный росток воды заживающей в петином зобе
ей растворять стекло а до конца не привыкнуть
трижды утренний третий отрёкшийся
в клюв захлебнувшего слова
находящий свет петро-рагнарёк
пряничный восход в особняк у клодта
* * *
Пулеметная очередь знает, что́ положить в корзину,
потчуя порохом кассу — это колечко оксида
в экономических легких, в Кассиопее банковских кружев,
всем караваном картавя сквозь жестяную кружку.
Удавы удавок с рождественских елей крошат свои запчасти
и иже с ними в ижица знает каком поколении.
В ожерелье гирлянд пульсация шеи оленя.
Пальцу неба нелепо в люминесцентной перчатке.
* * *
В глотке осени север и развозчики молока
на трехколесных велосипедах со спицами мертвых суббот;
ледовитое их расслоение, как и кастовый
строй или карст двуязыкой глины и Бога,
стелет клиньев (путей) к Каю клич о постылой оседлости —
словно условный знак сдобным пулям полей,
не размолотым на львиные доли; и лавины немо истошны, и всё
в той же ехидной ангине изгибы пней (колен).
Бессловесным ребусом
прилетает по молочному зубу от неизвестного адресата
вместе с клеймами ссыльных газет: это кредо
и счеты осени. После двадцать второго
я обернусь назад.
* * *
Дети желтый мелок вопроса скрестят антитезой
с полураспадом рта мелкопоместных нянь.
И колени дубов по-апрельскому тезисных
все беззлобно обкусаны синими конями:
им оставлять следы и за вовремя не пришедших
печь пироги из звеньев якорно-ржавых цепей,
воском свечей лепить запрошенное с запрошедшим.
В этом двуречье скольжений я ли не просто зверь,
я ли не просто верю.
* * *
Отвяжи уже хвост опоссумский:
Позатерты следы и дыры.
Ни к чему набирать воды
Под язык: додождишь и после
Сизые реки-поля.
(Пускай дрыхнут в осеннем обмороке,
Как хрустальная Керн)
Я ведь простой маляр.
Однако не верю колядкам.
* * *
Я только уголь с Донбасса.
Сияй, маяк:
Нет у меня якоря.
Нет у меня баса.
Сияй, ясень.
Если, руки раскинув,
Спать крестом
В ночь на пятницу,
Не дыша при этом, —
Есть такая примета,
Что станешь египетским стоиком.
Этаким Цицероном
В пижаме из ламинарии слоевищ.
Не верь уроненным вилкам —
Быстро восполнишь урон.
* * *
Торговать дожди и боярышник у барышника.
Пройденный кремль свернулся, как молоко из крынок.
Каплет с губных гармоник поздне-осенних гусей
вязким вареньем прощаний с антагонизмом сена.
Филиалы медвежьих берлог вновь разевают двери
в первобытно-лесных и тягучих азах и буки.
Буку с номером шесть не добежать до Медведиц
и не проснуться ночью, пускай коченеют ноги.
Темноты бояться, но лишь постольку поскольку:
из привычки лазать в карман пармезана
черноречивых углов. Вырасти — значит пугаться только
ирландских рецептов бараньих голов с глазами.
* * *
Все казались баптистами за хитросплетением нержавеющих
летних вилок. Веки в счете козлят. Века внутри хазар.
Ваша мать пришла из пролитого знахарем ветра,
и седмица сжатых отдельно пальцев близка к воскресенью.
Сон расписан ветвистой гжелью забывших ампиры залов
и садами пасхальных яиц, доживающих до ноября:
в нем смежается веко рекрутских наборов и сжимаются зайцы
солнечные в лунных сазанов. Скоро небо из дыма от отчеств,
не званных играть в колечко, выдохнет кряквой и кряжами,
где в овраге пустых диафрагм тает ищет вещами Вощев.
37 
