Еще две книги поэтессы-гетеронима Галы Пушкаренко вышли в 2020 году, открыв нам и личность автора-ортонима, и специфику его поэтической стратегии. Олег Шатыбелко, чья последняя изданная до поворота в сторону непрозрачного письма книга — постконцептуальная «[кстати, преодоленный]» (2009), через создание гетеронима проблематизирует, как я уже писал в отзыве на первую книгу Галы Пушкаренко, само «поэтическое вещество», выявляя его онтологические и даже метафизические основания. Такой эффект возникает благодаря особой метапозиции гендерно небинарного субъекта речи в стихах Пушкаренко — метапозиции, перемалывающей как в мясорубке все доступные техники письма и создающей на их основе текст как эстетико-философский сонм множества «Я» и «Других», голоса которых подкреплены динамической сменой ракурсов, хронотопов и ритмов.
Однако это не апроприация и деконструкция любого доступного дискурса, не алеаторика, собирающая субъект в акте распыления. Здесь, как считает Илья Кукулин, «скорее отсылка к тому новому переживанию мира, которое открывает для нас <...> современная гуманитарная мысль» — что особенно хорошо видно благодаря почти проективной публикации трех поэтических книг в течение одного года.
Если «Матрица Э. Дикинсон» была посвящена металирическому обнажению структур насилия и их триггеров, то «Invalid аcid» погружает читателя в концептуальное пространство (бленд) жанровых форм и дискурсивных практик, а «Кто убил Лору Палмер» работает с феноменологией письма и способов художественного диалога с другими поэтиками и поэтами.
Первая часть книги «Invalid аcid», «арабески: боязнь пустоты» — это и барочное орнаментальное письмо между лирикой и драмой, где древнегреческая апория об Ахиллесе и черепахе перерастает в полифонический анализ концептов любви, наслаждения и революции («Сорванная революция: сорванный гойя бунюэль пикассо / Наслаждение отца или наслаждение отцом»); и цикл-шкатулка, в котором подобно «Рукописи, найденной в Сарагосе» каждая последующая часть возникает в глубине предыдущей («IV. Структура: ключ-схема для чтения этого текста» или «IX. Подстрочник (здесь-текста): смещающая себя метонимия»); и круговорот образов и имен, будто бы снимающих оппозицию между метафизикой Хайдеггера («здесь-текст» от одного из переводов Dasein «здесь-бытие») и философией различия Делёза/Деррида («рифма слышащая девочку во о бще без тела и слов / смыкание/несмыкание на уровне переноса / смысла»). Все это не отменяет заданной в первой книге проблематики насилия как идеи, пронизывающей как дискурсивные практики, так и поступки:
Маленькая больная детская речь
Ярче чем вся королевская рать
Ярче чем горящая мать
Кормящая рифмой дщерь
Кормящая б-гом дщерь
Во второй части «храм афродиты катаскопии» нумерация текстов продолжается так, что вся книга начинает восприниматься как двучастный цикл/серия, или даже поэма типа метареалистических поэм Аркадия Драгомощенко и Алексея Парщикова или непоэм Рафаэля Левчина. При этом драматургическая структура в XIV части перерастает в кинематографическую, разделяя текст на пять эпизодов о власти и желании, напоминающих и отсылающих к кинематографу французской «новой волны» фразой «На черном экране голос похожий на годара читает белые буквы». Закрывающая книгу «Молитва на всякий день» развивает амбивалентный образ «Б-г создавший математику ленинград и соловки дрочит на / храм афродиты катаскопии (подглядывающей)», в котором эта сакральная фигура — воплощение вселенской любви и вселенского насилия, напряжения между духовностью и телесностью, лакановских отца и матери, Большого Другого, он — мертвый и воскресший Бог, точка и иерархий, и различений, не сводимых к простым бинарностям:
Главное что нужно знать о б-ге: нет ничего прекрасней отрицания Москвы зимой; она шла и шла сквозь Пречистенку и уже ничего не могла поделать ни с собой, ни с отсечением из себя Новодевичьего монастыря, дороги, Кремля и речи; эти куски реального и неживого б-га отражались в витринах на всём её пути из варягов в греки: она выключила яндекс.карту и запела про себя gaudeamus igitur Hey Jude
Барочное concordia discors в образовании и образной, и субъектной структуры важно и в книге «Кто убил Лору Палмер», где на первый план выходит интенциональность поэтического опыта переживания катастрофы, которая «происходила всегда: то есть происходит сейчас: / будто все события уже не произошли». На этом опыте основывается и практика посвящений в книге, которые указывают не только на адресата, но и на поэтику, с которой возникает диалог. Так, в тексте, посвященном Илье Данишевскому, осмысливается и образное содержание его поэзии через концепты «боль», «порно», мифологические отсылки и разрывающуюся телесность:
Мнервутрот
Минотавр неразборчивое слепое пятно
Боль снаружи: тор рта что делает
Причем метатекстуальность первой части («стекло языка») возникает еще и посредством частей-приложений, напоминающих одновременно личное дело репрессированного субъекта и машинопись неподцензурной поэзии, а «Приложение#1» еще и дублируется фотографией рукописи поверх разорванного листа и фотографии субъекта со скрытым лицом.
Философия поэзии в этой книге — это анализ и изживание «родовой травмы» письма, когда «красота есть боль есть красота» или «гончие / загнавшие Мандельштама на / тонкий лед не / дышат» (из второй части — «вода льда»). Такой эмотивный и онтологический анализ возможен благодаря нахождению субъекта внутри и во вне собственной речи: Гала Пушкаренко выступает здесь и как образ автора, и как образ травмированного субъекта, пропускающего через себя машины угнетения: «(стершееся равновесие тела: гетеронимия внутри зрения)». В силу этого и философы, и поэты, и политики, и святые, и герои сериалов и мифов становятся персонажами и обретают голоса в таком синестезирующем письме.
Завершается книга циклом/серией «отвоспоминания», повторяющем первые две части «Апологии тела», открывавшей «Матрицу Э. Дикинсон», что превращает весь поэтический проект Галы Пушкаренко/Олега Шатыбелко в своеобразный уроборос, зацикливая аналитизм лирики не только в круговороте тем, образов, литературных техник, но и собственно текстов. Однако в двух финальных текстах обнажается сердцевина логики письма Галы Пушкаренко: художественный мир замирает в состоянии между «б-г любит тебя» и «нет, не сейчас», а также в состоянии «советский застой 70-х: forever», в котором невозможно отделить друг от друга структуры тела, власти и речи:
— если я нарушаю тело: я власть
— если я нарушаю власть: я речь
— если я нарушаю речь наружу: я меньше тела но: больше чем власть
Но в то же время именно в этом мире продолжается изживание исторических и личных травм, преодоление бинарности гендера и сборка субъективности в момент физического и метафизического сопротивления машинам власти и насилию как идее.
::: женщиной сращивая сломанные пальцы и выбитые зубы, мы / : <что-то тоже б-г> (но среднего рода): <что тела>: которое / <мыслить значит разрушать>
52 
