Спорт
Плавать я не учился. Однако на небольшой глубине,
на границе водорослей еще как-то получается
держаться на воде. Даже большая волна
превращается у меня в руках в спасательный круг. Но почему?
Ведь для плавания мне не нужна вода. На самом деле только дома
проявляются мои способности отличного пловца.
Кроль или брасс или баттерфляй — любой стиль:
Я скольжу как угорь между кухней и ванной,
и побиваю все собственные рекорды,
и выигрываю кубок, и медленно цежу бренди.
Но что это? Хорошее во мне просыпается,
начинает приставать, поднимается и воет:
это наглость жить и плавать среди утопающих
и еще устраивать из этого спорт! Как ты мог?
Оно право: пора возвращаться. Я бегу к радио,
ныряю в волны новостей и тону.
Угощение
Неожиданный гость в моей студенческой квартире: отец, а у меня ничего нет дома, никакого угощения. «Я поехал в Бюро по торговле, но оно закрыто, и я вспомнил, что ты сейчас живешь поблизости оттуда, и заскочил. Я не мешаю?» В последние месяцы он, кажется, еще пополнел. Рубашка подмышками в пятнах пота, и действительно, сегодня в Иерусалиме жарко и влажно, больше, чем обычно. Ему когда-нибудь приходило в голову, что я его люблю? Он садится на кровать, кладет полиэтиленовый пакет на колени, достает из него коробку для конфет (сладости мне принес?), стягивает с нее скрученную резинку (я всегда ненавидел резинки) и снимает крышку: «Ты помнишь, Данеле, мы искали фотографии, которые мама мне послала, когда тебе было четыре года, за месяц до ее смерти? Я нашел их в шкафу. Здесь тебе, наверно, пять лет, очень милый, в русской рубашке. И, Данеле, у меня тут отчет, который я должен завтра сдать в бюро. Можешь проверить иврит?» «Жалко, нечем тебя угостить, — говорю я (что я делаю, извиняюсь?), — я только позавчера сюда переехал, и шкаф еще пустой». Он смеется приятным смехом, который сохраняет для шуток. «Ничего, есть вода. Как говорят у нас в высшем обществе? Бокал Аква-де-Кран». И уже подходит к раковине в углу комнаты. «Папа, я все-таки сбегаю в лавку принести что-нибудь, секунду.» Когда я закрываю дверь, он, конечно же, говорит: «Правда, не надо».
На улице пусто. Рядом со мной ковыляет только растрепанный пес, которого я откуда-то помню. В конце улицы он поворачивает ко мне голову и говорит: «Опять ты сдался. Ведь отец приехал, не предупредив, можно было и без угощения, и вообще, эти попытки понять, когда все уже потеряно… Был бы у тебя характер, цены бы тебе не было, как говорят у нас собаки в квартале». Поскольку я не нахожу подходящего ответа, он покидает меня и исчезает за мусорными баками.
Когда я добираюсь наконец до лавки, она оказывается закрытой, железные ставни опущены. Как я забыл, ведь сегодня День памяти. Праздник. Даже легкое угощение невозможно купить. И вот, чтобы не возвращаться с пустыми руками, я наклоняюсь и начинаю собирать камешки по краям дороги. Уже поздно, папа, наверное, отчаялся и ушел. Но не все потеряно: эти камешки я положу на могильную плиту* и еще успею сказать кадиш по нам обоим.
Чужие похороны
Мне случилось здесь оказаться, папа, на твоем большом кладбище: умер отец какого-то приятеля — мы с ним не были знакомы, — и я пришел на похороны. В объявлении сказано, как всегда: встречаемся у входных ворот. Я пришел раньше на целый час, чтобы навестить тебя. Я снаряжен запиской с твоим адресом — сектор, ряд, номер могилы. Как добраться? На воротах мне сказали: направо, еще раз направо, вперед и налево, и где-то там. Я энергично шагаю к цитадели своих желаний.
Но что это? Здесь нет никакой логики, после сектора десять идет сектор двадцать шесть, а за ним сектор девять. Я вижу издали кого-то живого и спрашиваю: простите, где сектор двадцать пять? Он разводит руками, что-то вроде вежливого отчаяния: он здесь тоже новичок.
Уже мало времени, сколько же у нас останется. Правильно, я пришел не только ради тебя, поймал автостоп чьих-то похорон, ну и что? Ты сразу должен отомстить, спрятаться, дать мне запутаться (теперь уже бегом) среди всех этих имен?
Я окликаю тебя во весь голос: «До свиданья, папа!» Ты уж меня услышишь со своего места. Я должен сейчас вернуться к воротам, к чужому покойнику, которого легко найти.
Из цикла «Отец»
(1)
«Так что, Данеле, ты собираешься все это записать и напечатать? Пиши, пиши, не стесняйся. Если кто-нибудь случайно и прочитает, все равно не поверит. Главное, чтобы ты сам во все это верил».
«Ты не понял своего отца, — сказал мне грузный человек, партнер отца по картам, — совсем его не понял. Ты на него похож, но только снаружи, прости за откровенность». Я раздражаюсь: «Ну и что с этим делать? Он должен ожить — чтобы я его понял?» «Нет, нет, — сказал партнер по картам, — это ты должен ожить. Но, прости за откровенность, у тебя на это мало шансов».
(2) Твое имя
«Твое имя? Какое из них, если не возражаешь? Имя, которое я дал тебе (хорошо, собственно, не я, тетя Цили предложила его), это звенящее латинское имя ты стер, когда приехал в Израиль. Выбрал самое стандартное: Дан. У меня не было никаких возражений. Я понимал, что ты хочешь исчезнуть в Израиле, просто впитаться, как вода в песок. Как говорится, меняешь имя — меняешь судьбу, да? Но я тебе благодарен, что ты не поменял заодно и нашу фамилию. Ты меня понимаешь?»
«Нет, папа».
(3) Над отцом не смеются
Чего я от него хочу? Самое строгое, что он мне сказал за тридцать пять лет с того времени, как я приехал в Израиль, было в первую неделю после приезда.. Мы сидели с его второй женой за завтраком, и он спросил (еще по-немецки, с русским акцентом, иврита я не знал), остались ли семейные фотографии после того, как у меня украли все вещи по дороге в Израиль. Я засмеялся. «Еще фотографий мне не хватало! Я сам с трудом уцелел». И тогда он тихо сказал: «Не смеяться над отцом» — и меня поразило, что он говорил о себе в третьем лице, по-видимому, подчеркивал свой статус и давал понять, что речь идет о более общих вещах. Над отцом не смеются. Я тут же замкнулся в себе. И с тех пор ничего — ведь я не давал ему никакого повода.
Возвращение
По дороге, в случайном месте, я вижу, что выпал из себя и побежал назад. Я остался стоять, немного удивленный, а теперь поворачиваюсь и гонюсь за собой. Я постарел, спотыкаюсь, сердце бьет, как кулак, и меня от меня отделяет уже большое расстояние: там я возвращаюсь в зеленое утро, домой, всё уменьшаюсь, и горизонт уже пуст. Так что ж я стою здесь и задыхаюсь? Я тоже поворачиваюсь к себе спиной и иду, новый и радостный.
Загадывание желаний
Я растратил много падающих звезд, не загадав желания. Эти острые фейерверки неожиданности… Я не был готов к себе. Потом подыскал фонтан и с шепотом бросил монетку в воду; но ее тут же поглотило скопище монет, которые бросили другие. Теперь я эффективен. Я пишу, припечатываю и засовываю записку в Стену Плача.
Закат империи
В море Ашкелона стоят кувшины, сыны Рима.
Тяжелые генералы, с пузом и именем, они вышли
на завоевательную войну и поплыли на юг.
Но день был жаркий и сонный, и они увязли
в просвещенном государстве воды, где молчание
доступно каждому, и отказались взвалить
на себя ответственность за многочисленных рыб,
за скользкую толпу. Генералы ушли в отставку
и утвердили эту свободу для своих тел, поставив печать
ракушками. И с тех пор в колонии кораллов и водорослей
и в равнодушном песке они стоят на своем праве
отдыхать и больше — не хотеть.
28 
