Три прикосновения к неведомому

* * *

утро долгое как радиоволна

внезапно я намокший велосипед

с погрызенными спицами

повезу тебя за город пилить яблони

ночь проведу в сарае тумана

кто-то оставил в сене тупую иглу

утром проснусь с проткнутыми шинами

распла́чусь болезненным воздухом

пока спишь спущусь по твоим плечам

и рухну намокшей рубашкой

* * *

Близится ураган, уже черемуха проветривает ему аллею.

Напряженно ждет сороконожка судорожных корней.

Старик во дворе гильотинирует петуха,

вырванного из незатейливого за́мка, из крыльев конкубин.

Голова с изумленно раскрытыми глазами падает в траву.

Палач опустошен, как мелкая выбоина колоды,

где быстро ссыхается кровь, первый раскат, собачий визг.

Звучит музыка для топора в жилистой руке.

Композиции

1.

Она просыпается в комнате, где абажур высиживает лампочку,

голая, как белое на черном.

Она просыпается в комнате, цветок в сорняках ночи,

где радио на подоконнике грозится дождем,

видит дальние облака, плывущие на спине.

В оконных чернилах тонут штокрозы,

что держат на своих пиках мою склоненную голову,

что держат на своих пиках низкие двери,

они мигом стирают ее голую спину,

оставляя меня одного с мушиной плетью.

2.

Дерево подбрасывает плоды, ее плечи блуждают,

круглые, прохладные среди яблок в траве.

Сороки на коньке крыши, осень выдувает листья

из горнов, в колодце вешается ведро.

Сколько времени еще осталось в ее простынях?

Нисколько: машет на прощанье развешенное белье.

Нисколько: пью на полпути из кладбищенской колонки,

кусаю яблоко как заснувшее плечо.

Солнце выжимает вино из простыней в саду,

лето, уходя, запирает ворота.

Цистерны дыма

Гидра выхлопных труб катит серые, удушливые облака, в их клуба́х кружит вьюга, — дымка на воспаленных глазах дома, что смотрят мне вслед, когда теряюсь в поисках нужного адреса. Слишком слабая лампочка загадочной рыбой плывет в глубине коридора, освещая цифры над дверьми. В баре со мной рядом сидит парень, как-то в руке у него взорвалась петарда, и поэтому даже в помещениях — цистернах дыма — он носит черную перчатку. Без большого пальца она похожа на миниатюрные грабли для сгребания денег с липкой стойки. Эх, сезон пепла и скуки!

Post factum

Вырыты, глянь, наши любящие останки: палец сцепился с пальцем лишь ради красы узора, немые шлюзы шпильки рядом со щеками, которые украшены оборванными ножками, — роскошная свита тлена, пускай только отсвет утраченного блеска, и в полумесяце зе́ркала как злая шутка пропадают несносные черты наших лиц, потому что растоптан кратчайший миг, когда в грудь — изнутри, как ключ в темной комнате, — еще вонзался клюв прощения.

Улица Ханзас

Стоять на балконе ночью — слева меж труб месяц в бегах, справа пара пропала в Александровской арке — и ради показного одиночества вертеть в руке графинную пробку прозрачного богемского стекла. Стоять как помещик в шлафроке перед пейзажем и даже не догадываться, что эта минута, как будто только твоя, принадлежит совсем иной жизни, которая нечаянно — словно подхваченная порывом ветра лента — вплелась тут, чтобы уже через миг вернуться в темноту. — Какие осколки скрывает в себе эта полная форма?

Письма Сюзетте

Дует норд-ост — любимый ветер Гёльдерлина, по крайней мере, с 1803 года, когда он в Тюбингене написал гимн «Andenken», — и дует до сих пор под совсем иными тополями. Это могут быть почки в медленном взрыве или сентябрьские тени, засыпанные цветами (если вдруг ошибиться временем), но я не могу исчезнуть там вместе с тобой, ты остаёшься всегда на чужбине. Так же Гельдерлин жил для Сюзетты, жены франкфуртского банкира, Диотимы в поздних текстах — которой он много писал, пока не лишился рассудка, и столяр Циммер, просвещенный муж, отвел ему комнату в башне с видом на реку и луг. Больше ни следа загорелого тела, лишь помрачение образа.

Седьмая зона

                                                 Айвару Мадрису

Деревья на холмах, встав вкруг развалин города, замахнулись к буре. Воздух свободен, как труба прежде музыки; на засыпанных пеплом тычинках покоится тщетный труд пчел и шмелей. Если бы кто лег в стружки и щепки, которыми замело стены мрачной усадьбы, то тут же услышал бы красивейший рев бензопилы; но пока что лишь осиное гнездо немо благовестит шествие сумерек сквозь дома и сады, открытые и разоренные, как грудные клетки покойников. Вот брошенный сарай, чью шерсть растрепал ветер, — униженный, он ждет, когда можно будет обрушиться. Тем временем по стекловате расползаются мясистые черви, и змея приближается к своей добыче — медленно, как невеста к алтарю. Какой отсутствующий взгляд у закоптелого витража. По подобию Божию горят мусорные баки.

Валлийский мотив

В горах глубокие каменные колодцы вскармливаются вёдрами; птицы и почки — оставленные ангелами болезни, по которым здесь вспоминают небо, — провожают бредовое блеяние овец и деревья, сошедшие с зимних зеркал проворковать цветам: «Уже март…» Завязанная в дымку луна озаряет сутолоку антенн. Фрагменты разговоров, поезд скользит мимо окон мансарды.

«Что еще такое ночной шепот?» — «Слесарное серебро».

«Кого-то еще уязвляют наши молитвы?» — «Скоро апрель».

Андалусийский мотив

Темна любовь, которая выбивает их сердца, будто чистя от пыли, и крышам велит петь: «Словно пробудившись ото сна, открывает месяц сотни век…» — и гонит по бесплодной земле, которую усталые фонари отдают во владение ночи вместе с тенями и до блеска начищенными лезвиями. Этот пейзаж с выкриком повенчан.

Утренние наблюдения

Первое вдохновение: от 10.23 до 11.47.

                Эрик Сати. День музыканта* * Пер. Ю. Ханона.

1. С каждым новым временем года наш завтрак становится всё барочней.

2. Синхронизированная листва грозы → свет, как когда рассекаешь фрукты.

3. Спрашиваешь, помню ли я луну в вывешенной рубашке; с водой ваза темнее.

4. Заметка в тетради: «Поэзия — это разочарование в языке». Доказательства?

5. Никакого различия между моим мозгом и косточкой сливы.

6. Первое доказательство: от слова «птица» не падает крылатая тень.

7. Мы стихнем, как шум, что кормится с наших ладоней.

Отблески ночи

Радость преобладает в моем характере, поэтому при встречах мои чувства более искренни, чем при расставаниях. Ведь часто бывает неуместно выражать радость при уходе.

                Андре Жид. Если зерно не умрет* * Пер. Е. Гречаной.

Он просыпается в городе под крошащейся луной — в тысяче отблесков меркнут насаждения мэрии, лампы ведут их по улицам, как сердцем тело ведомо; вот так и окна комнат гаснут, набухая от бессонницы, уродливо кривя стекло, и его лицо, которое только что лежало темным, как задверье, взламывается молочным светом — глаза выкомканы из-под век. Он просыпается в городе, который ночами кренится к низине, и гудение моторов, lingua franca рассвета, сочетает эти явления с его шагами, пропадающими в полях.

Идея о теле

У него такие тонкие ноздри, что, кажется, вот-вот затянутся кожей, его лицо — сошествие зеркала в ад, его тело напоминает замызганный камень, застрявший в этой щели, которую он упорно выдает за комнату; нет, его тело еще надо вырезать из невозможной глыбы, в которой исчезают окружающие предметы, его еще нужно извлечь из идеи о теле, как скульптор извлекает из мрамора нос и губы. Его голос звучит так, будто он заперт в шахте, и этот заглушенный крик рассказывает о мстительных обвалах, под которыми гинут часы; он наколдовал женщину с кроличьим смехом и снег, мягкий, как сатин, снег, который поразил их в ту ночь, когда у него еще было тело, из которого возникали их языки.

Три прикосновения к неведомому

                                                 Марселю Бротарсу

1.

обшитые тенями вагончики рабочих

        поклоны каштана ветру

        2.

        как бездонные зеркала

                в длинных коридорах

                словно кровь затекает обратно в палец

                3.

                одинокая полицейская машина

                        воет на луну

                и цветы распускаются

                        от страха смерти

Жизнь в искусстве

Слышу * Вдруг спохватываюсь под этой линией и смотрю сквозь себя, как будто грезя о заснеженных полях, как будто стал нечаянным где-то в пустоте завитым жестом. У меня украдена эта малость действительного, которая обрисовывает черты лица и движения, стоит мне перешагнуть через порог, и которая становилась бы всё настойчивее с каждым новым помещением; тогда бы я встал спиной к окну и сказал: «Так шелестеть могут только ясени», — этим словам, напротив, не хватает сейчас звучания, они возможны лишь как пришепётывание. «Какой просторный дом!» — воскликнула бы она, открыв дверь каморки, и мы бы переглянулись, как переглядываются флюгеры, когда на них стремительно надвигается гроза. Позже, при лунном свете, наши глаза блестели бы подобно музыкальным инструментам, чуть поднявшись над воображением, и наши тела стали бы угодливее зеркал. А теперь что? Откуда это белоснежное небытие? И откуда эта линия, о которую я должен ударяться лбом, хотя он рассы́пался, как самые хрупкие образы? ее шаги за дверьми и стараюсь не думать о свихнувшемся домохозяине (покинул ли запах пороха широкий коридор, из которого ему так нравится охотиться на бабочек?), хоть он и выселился, и словно увязшие в песке вижу отворяющиеся…*