Греческий садовник с заснеженною лейкой
Весь сад
Чернеют ветры, как смятенье девушки невинной,
и холодно лазури на равнине,
где бури рвутся громом на свои деревья,
несутся песни смерти, будто топоров удары,
дробят на части наше сердце;
здесь средь лесов под северным сияньем
мгновение благоухает юностью девичьей.
Так стар источник шепчущий,
и падают орлы на кедр ливанский.
Дышу я широко и девственно:
меня призвали трубы глубины,
остался я изображением
в той дикой церкви, где сияют
лишь змеи в пору брачную,
молчанье затаив под тенью трав
и радость испустив в мечты мои.
Пою в саду, считая звёзды,
начертанные для людских деяний.
В дверях явился бог, собрался дьявол,
а я тот дождь весёлый, что сечёт лазурный купол.
Моя благая мойра, мойра белая —
мать жёлтая из сумрачного солнца.
В руке червонец щётки, и сиянье чту,
что приобрёл я, выпив воду звучную,
в забвении о скалах,
о призрачной ума вершине,
и слыша голоса с небес и днём и ночью —
как бы броски костей
средь мёртвой темени полночной.
Гвоздикам
Путём священным звук ко мне идёт, там, где светляк сияет;
в семь лет уже иду вперёд средь одиночества небес;
и я зову не смерть, но и не радость,
отрок бесприютный.
Розам
Я возалкал мечту, как пёс
алкает кость в лазурном жженьи лета.
Но есть всегда бегущая вода — надежда.
О музыка на крыльях эха,
ты огненно танцуешь в неизбывном буйстве.
Жасмину
Как же любовь с прямою голубятней,
как же любовь с прямой водой святою,
как же любовь с прямою звёздной белизною…
Фиалкам
О если к счастью существуем мы, то как идут закату
все ветры-столпники и пелены несчастий!
Так далеко от света звёзд
построен дом наш;
так далеко средь звона с колоколен
плоды телесные созрели, чтоб упасть,
ослепла где весны Денница,
где ум приближен к вожделенному.
Святым ветвям
Теперь глубокий духа вдох, и снова говори,
сбрось непорочную росу с навеса,
чтобы уверенно летела мимо Солнца.
Теперь, Палимый, ты яви ладонью синеву
и силой разгони ты тучи,
чтоб наша доля вновь померкла.
Приму я тяготы, воспев всю тьму в моей груди.
Я горький рост и меланхолии я ум.
Мяте
О лето, ты благоухаешь на закате,
чтоб смертный
обрёл два пламени, в часы свободы вековой,
железо отзвука бездействует, когда
я вижу пламя,
что в небе свет отмеривает гробом
и корни тела воздвигает в пламени другом.
Апельсиновому дереву
Я слышу жен в полях, я слышу, где
сокрылась синева за бедной тканью,
они поют в тяжёлых сновиденьях,
как камни, не согретые лучами.
Эллада в море кружит хороводно,
пролита кровь и дух разлит в оливах.
Иоганну Себастьяну Баху
(как он сияет со всем своим семейством)
Речной поток поёт всю ночь в тон звёздам,
в путь отправляясь из груди моей,
чтоб смертный воссиял внезапно, словно белый
подъём, что не боится птиц в небесной выси.
Речной поток темнеет, как кинжал апрельский,
и разбивает навсегда мне сердце —
на вишни, что стоят среди деревьев померанца,
и радуюсь теперь реке, что час приходит.
Я, белый, лобызал там свежесть листьев:
незримого лимона Ангел Свежесть Листьев
расправил крылья, держит путь средь чёрных ливней
и вновь восходит к солнцу
и сыплет пеплом, складывая крылья.
Нет времени, нет времени совсем,
и, свободившись ото сна,
священник эллинский поднялся петь псалмы,
сменяя белыми свечами звёзды,
а дискосом-звездицею — луну.
О сколько ночи! —
на праздничной постели цветополдня.
Мастеровитый сон младенцев — он палаты строит,
чуть намечается родник — наполнен света;
и своды веток в их зелёном зреньи.
Высокий пленник Солнце —
Вознёсся Он над силою и властью:
То Иисус есть огненная жертва.
Волшебные мирьяды звёзд
венчают свод небесный, и молитва человека
в весеннем опьяненьи забывает смерть.
Средь светочей великих трава к траве
и семя к семени,
земля к земле
несётся с радостью.
Златой выседержатель-ум трубою стал,
и создал он вне вещества утробы,
чтоб в ужасе услышал я дыхание в груди,
а море веяло и напрягало парус.
Железом жгущим нанесу удары:
падёт птенец умерший и безродный на мою надежду.
О радуйся, Гиперион звучаний,
и паки радуйся, звучаний Гиперэллин:
ведь за пределами звучаний
постигли музыку небесные пустыни.
О радуйся, кто видел прямо полное сиянье звёзд
в тех океанах, обернувшихся тифонами любви.
О радуйся, ты, корабельщик радости, баркас и юнга,
О радуйся, ты, перископ, мы видим, смертные,
великое явленье исступленья.
Так скор стал шорох под сияньем полнолунья,
один ты на гору взошёл, и исступлён до крови,
чтоб ночью осенял нас свет ума.
О радуйся, галактика холодная,
пыль рая на лице,
о радуйся, небесное ристалище, и православный паки:
ведь скорбь твоя — Никифора Вриенния
и вышний эрос — Марка из Эфеса,
Никифора Фоки вериги, Златоуста речь,
бесплотный опыт Исаака Сирина…
Да, ель сквозь сумрак жутко возвышается,
пронзая полночь тысячью звенящих игл.
В эпоху смерти звук беседы всякой
под влажным небосводом жребий-сущность
тебе даёт, ты видишь: конь надежды —
он предназначен только для тебя.
Пусть непогода зимняя ярится,
пребудет вольным лёгкое дыханье,
орёл от севера сверкнёт в лазурном солнце,
храня потоки света на груди.
В весенней Аттике на погребеньи Иисуса
и радость радость
Марий мирянок, и полны удары света,
и радость радость.
Проносится ворона в чистом воздухе,
И нет начала, нету продолженья,
одна лишь скорбь раскрылась в малых крыльях,
и небо чёрной желчью вдруг залито,
и звездопада ночь. А после нету звёзд.
Удушливый опыт
В воскресный вечер
включаю радио:
поднимаю колпачок молчания.
Футбол. Цветные майки.
«На девятой минуте
первого тайма».
Опускаю колпачок.
Поистине, мы многое увидим ли
в душе своей наедине?
Недолго принимаю
молчанье сокрушительное и
включаю снова.
«В последний момент бежит Клафтис,
стараясь исправить положение,
пытается игру продвинуть,
но его сбивает Понеменос».
Выключаю.
Молчанья окна благодатные.
Видное безмолвие секунд.
Включаю.
Подавил в себе протест.
«Мяч вылетает от желто-черных,
Клувас быстро вбрасывает».
Вновь выключаю в головокруженьи.
Страшный колпачок.
Молчанье охватило.
Зажёг свечу
и рад своим владениям.
Смерть действует и там и здесь.
Включаю снова.
«Контролирует защиту».
Всё поле застывает пред грозою.
«Мяч у Григоридиса,
и он пытается справиться с передачей».
Пас души
сияет в темноте.
Теперь запутался я в звуках,
всё гудит.
«Понеменос бьёт с близкого расстояния,
Архифилак отражает».
Окно открою,
Окно, окно.
Вот жизнь… Вот сила…
Равно в усильи
молчанье и неистовство.
25 
