* * *
Такие, как мы,
никогда не остаются на месте,
беспокойный ум,
тяга к познанию мира,
странная твердолобая вера
не позволяют.
Такие, как мы,
снова и снова стремятся
вперёд, упрямо,
сквозь вечерний и утренний сумрак,
через земли, через воды, через всё, что угодно, —
и долго ещё вслед за тем, как время
замело их следы,
погребло под пылью,
вычеркнуло изо всех книг,
такие, как мы,
скитаются по свету,
снова и снова, сквозь туманы
и сквозь миражи.
От таких, как мы,
никак не избавиться —
прицепятся, как репейник,
точно сорняк, их надо рвать из земли,
точно сорняк, вновь поднимают голову, молча,
точно шип в сердце мира.
Такие, как мы,
не умирают легко.
*
Такие, как мы,
не умирают вовсе.
* * *
Когда весной просыпаются
под водой перезимовавшие птицы,
их перья ещё мокрые,
голос ещё шершавый,
язык во рту глухой и чужой.
Когда просыпаются камни, голые, серые,
они поднимаются из песка, из воды, из земли
медленно и упорно,
ломая плуги,
за́ ноги хватая прохожих.
Язык у них, как и сердце,
ещё твёрдый, тяжёлый, пустой;
все слова его юные,
новорождённые,
только что выбравшиеся из тьмы;
их покрывает тонкая скорлупа света.
Весной, когда звери и камбалы,
парни и девушки
равномерно распределены
вдоль берега,
птицы и камни говорят
на новом наречии,
в котором нет ни корней,
ни окончаний,
которому нет предела.
* * *
Зарываю ноги в песок —
я шиповник и полевица;
дерево, пустившее корни
в иссохшую землю —
сосна столетняя,
что уцепилась упрямо
за дюны, во власти ветров.
Моя основа — песок,
он бежит и метёт,
занесёт, засосёт
и пожрёт.
Как же мне устоять,
когда ночь подступает,
и буря, и море,
и время.
* * *
где-то в пучине памяти остров
шесть десятков квадратных метров
ни лееров
ни капитанского мостика
с отлогим
омытым волнами
рыхлым песчаным полом
по которому с криками
бродят чайки
и над размытой линией берега
сушат крылья бакланы
где-то в пучине памяти
ты возвращаешься
с метлой и совком
по одному сметаешь
жёлтые зёрна песка
и выносишь выбросить в дюны
море меж тем сгребает остатки
помогает тебе очистить
остров от наносной земли
а заодно от птиц
от блистательно белых ракушек
и от первооткрывателя
от меня
это так красиво
это всё что я помню
* * *
Труднее всего не спеша
расти так же быстро, как и трава,
смотреть, как она зеленеет после дождя,
как она желтеет, когда жаркое лето сочится сквозь брезентовый навес,
как она гнётся, когда ложится туман,
а дни бегут и бегут.
Труднее всего
быть будкой у железной дороги,
где вместо рельсов, вагонов, людского говора
шелестят упрямые многолетние травы,
и зеленеют после дождя,
и желтеют, когда жаркое лето сочится сквозь брезентовый навес,
и гнутся.
Труднее всего, подобно траве,
увядать и вырастать сызнова,
реять по́ ветру, быть себе флагом,
не позволяя
себя растоптать.
Древний край
Реки и ручейки,
как паучья сеть,
опутывают землю
со всеми полями, лугами, лесами;
не пускают наружу,
не пускают прочь от себя,
не дают дышать —
и все деревья и травы,
птицы, звери и люди
книзу растут.
В почве, в земляной глубине,
цепляются грубые нити корней —
не пускают на землю, наверх,
не дают дышать под землёй.
Но пожди-ка!
Между подземным и наземным,
древним и уснувшим
скоро пробьются
семена, кости, чешуя и травинки,
пашни, перелоги, пески зацветут,
а с ними и всё, что так долго дремало,
пережидая зимние сны.
Пожди — всё проснётся.
Пожди — обновится древняя земля.
* * *
Суровый пенистый морской воздух
вырастил суровый народ
с тяжёлыми руками и серыми сердцами;
в их глазах, словно в затопленных лодках —
чёрная вода, ледяная глубь и шторма.
И что с того,
что все мысли их вытесаны из камня,
что слова́ с их губ
сходят колкими, заиндевелыми;
что они леденят, обжигают, душат;
что они воют, как волки,
режут, колют, грызут,
терпят молча.
Это они — мой народ.
Я из самой его сердцевины.
* * *
Два моря
и между ними — мель;
волны накатывают крест-накрест,
сталкиваются
и разламывают корабли.
Два серых моря,
два белых коня,
по ту и по эту сторону мели,
в глазах яркий свет маяка.
Две тёмные ночи,
два луча,
два народа,
два языка —
вечно вместе,
вечно будут собой.
* * *
Лей, дождь, лей,
сотней несхожих капель,
лей час, да не лей
целый день;
пусть твоя влага ищет
в земле по́ры и щели,
пускай пробирается в землю,
чтобы пили корни деревьев,
чтобы листва вырастала
зелёной и крепкой.
Лей, дождь, лей,
лей день, да не лей
всю неделю;
чтобы реки не вышли из берегов,
чтоб море не вздыбилось и воды твои
не затопили нас.
Лей, дождь, лей,
лей неделю, месяц лей,
да не лей
целый год;
капли твои пусти
в лохмотья рваных ран,
пускай вода затечёт, исцелит,
потушит негасимый огонь.
Лей, дождь, лей целый год,
да только всю вечность не лей.
* * *
Под городом ещё город:
наши закоптелые дома и амбары
вокруг городища,
наши болота и могильники;
протоки меж островов и мелей открыты,
чтобы наши лодки двинулись вверх,
чтобы красной воде легко было течь
в чистое море.
Под городом наши мужи с топорами и копьями
встали у оснований,
чтобы город не ушёл под землю;
а жёны наши
в платьях под цвет земли,
в наплечных платах с небесно-синими письменами,
оплакивают умерших,
поют колыбельные деткам,
всем — и вверху, и внизу.
Под городом, по ту сторону, верно,
горит наш костёр:
то же зарево ночное над городом,
те же искр письмена по-над заревом,
что взмывают вверх, обращаясь звёздами
в синем небе наплечных платов, —
тот же наш разгорающийся
живой тысячелетний свет.
Спи спокойно, город,
просыпайся свободным.
Наш народ на страже.
49 
