* * *
Праздник у Нины Петровны в раю.
Сегодня её творческий вечер.
Нина Петровна надевает то самое,
что хотела,
выглядит так, как хотела,
возраст тот самый, из плана.
Платье тюльпаном цвета тюльпана.
Перед большим рестораном стоит сцена.
В креслах все те, кого она так любила
как человек,
все близкие,
кого любила как автор,
поэты, начиная с Петрарки,
а может, Горация.
Когда Нина Петровна читает,
вокруг возникают вещи,
бо́льшие строк её, но связанные летуче.
И это лучше,
чем музыка фоном и видео на мониторе.
Ароматный со сцены течёт ветер
самой Истории
при чтении
самых удачных или
трудно доставшихся строк.
Все аплодируют
даже глагольным рифмам.
В бухте, которую видно со сцены,
корабль проходит над рифом,
пока эти строки звучат.
И на висках у читающей тающий холодок.
Плачет Петрарка, кажется, счастлив.
Слёзы в глазах лечащего врача.
Занавес.
Плачет Нина Петровна, сбывшись.
Завтра читает Пётр Васильевич.
Степь горяча.
Западу рукоплещет восток.
Нина Петровна идёт, возвращая предметам молодость, сквозь ветерок.
* * *
Слово веган
синоним слова человек
напечатанного большими буквами
шрифтом
известным будущему
и видимо прошлому
тем измерениям
где сочувствие
слово без пафосных коннотаций
технический термин.
* * *
Ломал хлеб и складывал на стол
для птиц.
И один из кусков стал распрямляться,
словно сопротивляясь,
возвращая форму,
мучительно растягивал поры,
словно дар может быть только широким,
и в этот момент
я буквально видел,
как сделан мир.
* * *
Многократные попытки тем и хороши,
что подтверждают
существование времени.
Время само по себе — попытка,
подаренная земле.
Что-то вроде билета домой,
положенного тайком в карман джинсов
путешественника.
* * *
Вера вроде мускулатуры, стоит её развивать.
Говорит настолько спокойный,
что кажется
прямоходящим памятником доверию.
Вокруг то ли Сочи, то ли горы Иверии,
то ли сон о важном,
под небом бронзовая листва.
Темно, но бывает полегче,
под стёклами выдыхаются стрелки,
и рёбра гудят иногда
среди длинной моей переделки,
настолько долгой,
что слышу
все памятники всех площадей.
Словно они для рифм,
словно для разных людей.
Посёлок Косая Гора
Мысль моя кружится, словно я сам
в детстве на велосипеде,
возле кинотеатра «Старт».
Возле бетонной лестницы
у выхода,
где мы нашли
кусок киноплёнки, десятки кадров
с женщиной за столом,
к финалу фрагмента она поднимала телефонную трубку.
Какое это было сокровище.
Инопланетный сигнал.
Возле забора с торчащим стеблем арматуры
и проёма, ведущего к хоккейной коробке,
над которой зимой пела взвесь снега
и пахло в раздельном загоне
для тренеров и команд.
Возле тех мест, которые вижу,
когда читаю о досократиках,
самых близких и самых белых
мыслителях.
Это даже смешно.
Вспоминать детство, кинотеатр «Старт»,
зиму,
когда читаешь о тех,
с кого начиналась европейская философия.
Только женщина перед
красным телефоном
всё ещё в ауре тайны.
* * *
Помилуй. Сложнее всего найти
начальное слово,
когда направляешься к этим воспоминаниям
о будущем.
Когда за словами — предметы спасения,
стеклянная чашка и скатерть с большими, как память, сердцами.
* * *
Идеальное действие на фоне времени,
на фоне неидеального знания,
на фоне прежних попыток,
на фоне того, что делает длительность,
на фоне боязни фона.
Идеальное действие,
словно падение в снег,
под иллюминацией всех галактик,
на фоне дыхания,
ставшего паром,
похожим на дерево, луковку древней лампы, храмовую пристройку.
* * *
Я лежу на кровати.
Кажется, я устал.
За пределами спутник, похожий на ледяной кристалл.
В джунглях мглисто и солнечно,
волос блестит дождя,
я устал узнавать в просыпающемся себя.
Признавать его право бояться
и ничего не знать.
После битвы с усталостью.
После всякого сна.
Мы сражаемся, слышишь, сражаемся.
Сыплется дождь брони.
Перед тем как проснуться, взгляни.
* * *
Там светились палатки
на пристани,
сувениры, сувениры, сувениры.
Поблизости развалины
античного храма.
Мимо вечером шли
теплокровные
мужчины и женщины
в бейсболках, куртках, шортах.
Запасались воспоминаниями,
сувенирами, сувенирами, сувенирами.
* * *
Слова не имеют значений.
Их формы -- с большого плеча.
Морозно. Вокзальные тени.
За снегом звезда горяча.
Как глупо, как, Боже мой, глупо,
что я собираюсь опять
какой-то обдумать поступок,
какое-то слово сказать.
В бездрожном твоём пармениде,
в ночном гераклите своём
когда-то и что-то я видел.
Глаза закрываю. Споём.
Краткая история чтения
Поначалу казалось, что всякий текст сакрален.
Точное соединение настолько абстрактных феноменов,
как слова,
внепредметных сущностей,
должно быть пронизано
высшей волей.
Это чувство усилилось, когда я начал
работать в редакциях,
и тексты не получались.
Заметки соседей по кабинету о новинках
московских издательств
или торгах на нью-йоркской бирже
представлялись соборами
логики, красоты, сверхсмыслов.
Потом,
будучи преподавателем,
я получал рефераты студентов,
эти комья цитат, инсталляции склеек,
Диснейленды буквенной тьмы.
Мне казалось, я слышу крики клавиатур
под пальцами гуннов.
Потом я смирился с тем, что слова
способны принимать разные формы,
клубиться согласием,
продолжая
быть
тем самым посланием.
Ясным в скрижалях
и призрачным в канцелярите.
Вы говорите?
Мы говорите.
В сущности, этот экзамен сдан.
Ждите.
* * *
Пиджаки в рубчик.
Рубашки прозрачные, словно ракушки.
Брюки, подшитые идеально.
Станут прошлым,
и только вода в бумажном стакане
снова покажет небо,
застыв.
Ты будешь смотреть на равнину с полями,
которые пашет
победный луч.
* * *
И когда нас спасли,
что-то тлело вдали.
Может, груда шинелей, может, прежняя эра.
Я взглянул на живот
и сказал: — Это вот
стало мастером преодоленья барьеров.
Мы достали воды
и среди молодых
перешли, наконец-то, границу.
Там, ты знаешь, в ночи
целый мир не кричит,
но союзным конвоем сочится.
* * *
К сожалению, философские категории для меня —
пластиковая имитация лепнины.
Я могу оценить мастерство штамповки,
красоту сочетаний.
Но постоянно слышу внутри вопрос:
как это выглядит в гипсе,
хотя бы в гипсе?
* * *
Читаю биографию Шопенгауэра.
Представляю написанное.
И не завидую, не понимаю, не чувствую.
Только жалею.
Как тот,
кому безъязыкая вера ближе
словесных за́мков
со мхом на камнях
в угасающем инее.
Предметы, согретые именем,
в комнате,
понимают меня.
* * *
Ещё в девяностые кто-то рассказал историю.
В Думе собрали лидеров фракций
на совещание.
В самом начале предупредили,
что речь пойдёт практически
о государственной тайне.
Попросили не разглашать.
Тогда из кресла поднялся рейтинговый политик
и сказал, что уходит.
Потому что не выдержит
и всё передаст журналистам.
Во-первых, это достойно.
Во-вторых, мне кажется, так же
многие замирают на пороге внутренней тайны,
чувствуют,
что разбазарят.
* * *
Далеко, в районе метро «Молодёжная».
В декабре 1993 года.
Шёл по слякоти совершенно счастливым.
Словно весь этот мир создавал Боттичелли
или весь этот мир получился,
чтобы он создавал.
Я запутался там
и узнал у смешливого парня
(их ведь видишь прекрасно, они помогают счастливым),
как дойти.
И потом вдруг спросил: «Тебе нравится Боттичелли?»
Тот сказал: «Я не знаю».
А я: «Ну, конечно. Но ты посмотри».
Всё сияло внутри, пока я шёл дальше,
и снег замирал на подлёте к земле,
и деревья держали пальцами
небо,
словно занавес.
Было такое чувство,
словно я этот вечер встречал как обещанный праздник.
Словно где-то ещё до визита сюда
мне сказали: «Открой этот файл с «Молодёжной»».
Я сказал им: «Зачем?»
Мне сказали: «Ты любишь Москву девяностых?»
Я плечами пожал: «Я не знаю».
И они рассмеялись: «Ну, конечно. Но ты посмотри».
Библиотека в курортном городе
Что с ними стало
со всеми
кто написал эти книги
эту
вот эту
и эту ещё
где они все
почему это больше не нужно
что-то такое над чем-то таким кружит
странно всё это
во всём что-то вроде интриги
* * *
Ты хорошо пытался
траншеей кучевой
пройти собой
и вообще надеялся
на звуки
измеренное пенье над тобой
расстёгнута сорочка
всех сравнений
и тот кто гений
ветвь мира как пиджак несёт над головой
и дождь его ведёт
прекраснорукий
куда-нибудь где кончились науки.
* * *
Я перестану, перестану,
но ты пойми.
Стоял наполненным стаканом
между людьми.
И всё казалось мне прозрачным.
И я блестел.
Но паспорт мой лежал на пашне.
Как ты хотел.
* * *
Как сумма всех моих ошибок
прочитанные книги
за спиной
лежат давно
макеты небоскрёбов
и полыхают уличным неоном
Бог знает что поют впотьмах поэты
прозаики стоят в дожде разверстом
сверкают в прорезиненных плащах
в обнимку с прототипами и ночью
спасибо вам но вот что снова важно
я рад что Месси лучше чем Роналду
я рад что наступает новый день
* * *
Поют на французском. И я ничего не понимаю.
Но поют прекрасно.
Господи, ведь так же
со всем остальным.
Твоими деревьями, селениями, кафе и ночами,
похожими на испытательные полигоны.
И даже с твоими посланиями.
Только музыка и хрипотца.
И я, способный различить исполнительское мастерство,
слышать высочайшую гармонию.
Но ничего не понимать.
Чудо в том, что перевод мало прибавит.
И это знаешь.
Перевод настигнет меня, как будни.
Поют на французском, словно бы сам пою.
* * *
На бицепсы колонн
ложатся те самые тени прозрачные.
Рассуждение, если оно вообще
для меня возможно,
гаснет на фразе:
это слишком красиво.
Выглядит галстуком перспектива.
Машины стоят в домах, закрывая прачечные.
Вращаемое сохнет.
Статуи сменили журнальными фотографиями
морщин в костюмах.
Пока этот текст длится,
лучше не верить Юму,
лучше, чтобы многое многое значило.
* * *
Встают из руин
материальны
и смотрят в долину
слова в которые верили
в которые верят
бегут по холмам звери
сияют спины
и это работа веры
глядящей сквозь тайны
стучащей ночами в двери
считающей все храмы
стоящими над долиной
стоящими над долиной
стоящими над долиной
53 
