Алан Паулс
МЕНЬШЕ НУЛЯ
На протяжении целой жизни швейцарский писатель Роберт Вальзер преследует одну высокую цель: увильнуть от литературы. При всей простоте вальзеровский метод — а он заразителен и распространяется через пространства и времена, так что складывается своего рода семейство ослушников (куда входит, к примеру, Кафка, но еще и Звево, Х.Р.Вилькок, Фелисберто Эрнандес1), — предполагает тупое упорство, которое, в свою очередь, предполагает известную страсть. Речь о том, чтобы всегда заниматься другим. По возможности, анонимным, малопонятным, третьестепенным, корпение над которым, обреченное к тому же на тусклый свет чердаков, требует от исполнителя единственной способности: в буквальном смысле слова, сойти на нет.
Таланты из Вальзера ключом не бьют. Кроме врожденной, «типично швейцарской», как признавал он сам, неуклюжести, все свои умения — исполнительность, молчаливую вежливость, искусство оставаться незаметным — он приобретает в Берлине, в школе домашних слуг. Месяц, прожитый среди кандидатов в лакеи, приносит первое профессиональное удовлетворение: покоренный способностью молодого человека не выделяться, некий камердинер берет его на работу в замок своего хозяина в Верхней Силезии, где Вальзер проводит полгода, убирая графские покои, чистя серебряные ложечки, выбивая ковры и во фрачной паре прислуживая за столом надутому семейству аристократов, обращающихся к нему исключительно «господин Роберт». В Цюрихе, после неудавшегося штурма мастерских Эшер-Висс, он нанимается слугой в дом еврейской дамы из высшего общества. Потом возвращается в Биль, родной городок в бернском кантоне, где какое-то время бездельничает и совершенно счастлив. «Я жил на чердаке за двадцать франков, вокруг были одни служанки, целый хоровод очаровательных девушек, чей французский вид мне очень нравился». Но деньги на исходе и, подгоняемый сестрой Фанни, Вальзер перебирается в Берн, где полгода портит себе глаза в кантональных архивах. Не обходится, понятно, и без кафкианского опыта службы в страховой компании, хотя кто кому здесь подражал, сказать трудно. (Говорят, что начальник Кафки в Пражской страховой компании обычно сравнивал Кафку с мечтательными героями Вальзера, а с другой стороны, будто это сам Кафка, то ли по свежему впечатлению, то ли еще почему, посоветовал ему однажды прочитать «Семейство Таннер», вторую книгу своего швейцарского собрата.) Так или иначе, при всем служебном рвении Вальзер был куда большим бродягой, чем Кафка. Он служит продавцом в книжной лавке, секретарем в адвокатской конторе, клерком в двух банках, работает на фабрике швейных машин. Дважды он из-за бедности изменяет Кафке с Бартлби, знаменитым писцом Германа Мелвилла, и жертвует свое писательское перо — единственное, чем, кажется, владел, — утехам бюрократа: редактирует объявления для Штутгартского журнала и занимается перепиской документов в Бюро учета безработных, конторе, созданной, похоже, самим Вальзером. «Там, вечерами, — вспоминал Р.Мехлер2, — сидя на старом табурете под слабым светом керосиновой лампы, Вальзер, пользуясь своим изящным почерком, выводил адреса или исполнял мелкие бумажные работы по поручению предприятий, ассоциаций и частных лиц».
А что делает Вальзер в редкие свободные минуты, когда не гнет спину и не исполняет приказания? То же, что любой романтический художник: пишет и бродяжничает. Так в комнатке на цюрихской улице Шпигельгассе, неподалеку от места, где, по его словам, жил Ленин и умер Бюхнер3, двадцатишестилетний Вальзер принимается за «Школьные сочинения Фрица Кохера» (1904). Представляя, будто кропает два десятка робких сочинений школьника («Человек», «Осень», «На свободную тему», «Родина», «Наш город» и т.п.), он придумывает первого из вереницы своих малокровных героев, Фрица Кохера, умершего молодым студента, и закладывает основы той неброской, приглушенной, хрупкой и, вместе с тем, неуступчивой поэтики, когда фраза разворачивается, по словам Вальтера Беньямина4, с нищенским и величавым изяществом гирлянды. «Нет ничего суше сухости, и самое главное для меня — сухость, нечувствительность», — пишет Кохер, и эта фраза звучит предупредительным сигналом той тактики самоустранения, следуя которой Вальзер выпаривает откуда бы то ни было малейшую примесь фантазии, след любого литературного стиля.
Чуть позже, между 1907 и 1909 годами, в Берлине, Вальзер, в свои тридцать с небольшим, пишет три вещи, собственно и составившие ему славу незамеченного художника: «Братья Таннер», «Помощник» и «Якоб фон Гунтен», известный также под названием «Институт Беньямента». Называть их романами нелепо, но, главное, грубо: перед нами книги, где нет ни отточенности, ни законченности, но где, тем не менее, ничто не вызывает тоски по названным статьям повествовательного законоуложения. Это личные документы, автобиографические и лишь слегка переиначенные факты, но главное в них — даже не правда, которую они в себе заключают, а тот затертый, рутинный, безличный вид, какой они ей придают. Сестра Вальзера, обожаемая им Лиза — несомненный прототип Хедвиги, самоотверженной воспитательницы из «Братьев Таннер»; в «Помощнике» нетрудно разглядеть многие подробности того периода, когда Вальзер служил в Веденсвиле, а руководимый господином Беньямента институт, воспитывающий «нулей без палочки, круглых как мяч», — сколок с берлинской академии, где юный Вальзер обучался ремеслу слуги. Но какой смысл в этих отсылках, цепляющихся корнями за предыдущую жизнь автора, по сравнению с той странной формой жизни, которую дарят им страницы его книг? Как и Кафка, Вальзер чаще всего говорит и пишет о себе, но его многословие живет одним — неумолимой волей к самоуничтожению, парадоксальной и, вероятно, несбыточной мечтой стать никем, меньше чем никем, простым нулем.
Теперь о бродяжничестве. Еще один метод Вальзера — в том, чтобы иметь своего рода неприкосновенный запас, экстренный выход (или вход), которым писатель пользуется в случаях, когда возведенные его трудами ограждения от мира больше не срабатывают. Этот запас, многократно востребованный немецкой романтической традицией, — психлечебница. В конце двадцатых годов уволенный за дерзкую выходку Вальзер покидает свою нору и, заново открыв привлекательность Берна и писательства, бросается исполнять многочисленные заказы зарубежных газет и журналов. Результат: умственное переутомление. Его донимают сны с раскатами грома, эхом чьих-то голосов и тянущимися к его горлу руками, от которых он в ужасе просыпается. Так он делается фанатиком пеших прогулок. Без устали шагает днями и ночами. Однажды он выходит из Берна в два часа ночи и к шести утра достигает Туна, с наступлением вечера делает остановку на берегу Нисена, где опустошает банку сардин с куском хлеба, затемно возвращается в Тун, а к полуночи снова оказывается в Берне. «И все это, понятно, пешком», — комментирует он. Один из его пеших подвигов — марш-бросок Берн-Женева с ночевкой в Женеве и возвращением на следующее утро в Берн. Пока Вальзер открывает для себя, «до чего трудно писать хорошие путевые рассказы», обычно заказывавшая ему материалы «Берлинер Тагеблатт» присылает своему автору письмо, где рекомендует «на полгода приостановить работу». Вальзер буквально остается пустым, «как печь, в которую прекратили подкладывать горючее». Он не щадит себя, напрягая «мозговые оболочки, от которых не добьешься ничего, кроме чепухи». В конце концов, Вальзер решает покончить с собой, но не может по-человечески завязать скользящий узел. Сестра Лиза привозит его в лечебницу Вальдау5. У ворот Вальзер спрашивает ее: «Ты думаешь, это выход»? Лиза не отвечает.
В Вальдау Вальзер попадает в 1929 году, ему пятьдесят один. В 1933-м его в принудительном порядке переводят в психолечебницу Херисау, где он двадцать три года спустя умирает. В Херисау его находит скромный благодетель художников Карл Зелиг6, он хочет опубликовать написанное Вальзером. Так начинается череда посещений, конец которым положит только смерть и которые подробно описаны в меланхолической книге walking & talking «Прогулки с Вальзером», где бродяжнический лиризм Руссо (еще одного швейцарца) соединяется со слушательской точностью Эккермана. Благодаря Зелигу мы знаем, до какой степени жизнь в приюте становится для Вальзера раем послушания, идеальной экосистемой, позволившей ему довести до совершенства обычную политику уклонений и проволочек. По утрам Вальзер вместе со служащими приюта занимается уборкой; вечерами, в часы обязательного труда, раскладывает на три отдельные кучки чечевицу, бобы и каштаны или клеит бумажные пакеты. «Он, сколько может, старается работать и ворчит, если ему мешают, — пишет Зелиг, — а в минуты досуга погружается в пожелтевшие журналы и старые книжки». По свидетельству директора приюта, доктора Пфистера, Вальзер за все годы не выказал не малейшего желания предаться творчеству. А как же писательство? — спрашивает заинтригованный Зелиг. Требовать от него писать книги, зная, что он в лечебнице, отзывается Вальзер, абсурдно и невежливо. По его словам, он может писать только на свободе, а пока он здесь, нечего и думать о том, чтобы снова взяться за перо. «Но, кажется, вы абсолютно не стремитесь к этой свободе», — замечает Зелиг. «Мне ее никто не обещает, остается только надеяться», — парирует Вальзер. Зелиг настаивает: «А выйдя из приюта, вы вернетесь к литературе?» Вальзер: «На этот вопрос лучше не отвечать».
Эта совершенно кафкианская сцена, среди прочего, помогает понять, что о вальзеровскую веру разбивается любой сплав сострадания и страсти к отверженным. Случай Вальзера, как и Кафки, пробуждает участие разве что в литературных знаменитостях да сердобольных дамах. (Вальзер о еще одной вечной жертве, Гельдерлине: «Уверен, что в последние тридцать лет жизни он вовсе не был так несчастен, как это нам в один голос описывают профессора литературы. Возможность спокойно мечтать в уголке, не чувствуя каждую минуту, что ты кому-то что-то должен, какое же тут мученичество? Это люди почитают его за мученика».) В читателях он, напротив, пробуждает ужас, восхищение и смех — внезапный и безудержный хохот, который срывает с места и переворачивает вверх дном все вокруг. Много лет должно пройти, прежде чем кто-нибудь, листая страницы Макса Брода о Кафке, наткнется на отрывок, где Брод описывает взрывы хохота, которыми встретили первое чтение «Процесса» на публике. И прежде чем тот же неоценимый душеприказчик Брод году в шестидесятом вспомнит день, когда Кафка влетел к нему в дом, как знаменем размахивая «Якобом фон Гунтеном» Вальзера, и пустился читать его вслух страницу за страницей, единственный раз решительно прервав чтение «громким и долгим смехом».
Если верить хронологии, Вальзер сначала писал, а потом «сошел с ума». Но его проза в корне меняет этот порядок. Его тексты, кажется, написаны по выходе из психлечебницы человеком, которые втягивает голову в плечи и очень медленно, словно боясь напороться на собственные кости, пытается связать то, что оборвала катастрофа. Теряющая нить, впавшая в детство, проза Вальзера продвигается от слова к слову осторожно, с деликатностью того, кто сломал руку и несколько месяцев провел в гипсе, так что она полностью онемела. Его предложения отличаются безукоризненной, слегка галлюцинаторной правильностью примеров, приводимых в учебниках иностранного языка: это проза восстанавливающегося после болезни. В этом смысле состояние нуля, которого добивался Вальзер, есть не столько падение и деградация, сколько завоеванное упорством плато, ничейная зона, где уже ничего нет, но где, тем не менее, все возможно. Этим объясняется нередкое идеологическое раздражение критиков, сталкивающихся с книгами Вальзера: что скрывает «Якоб фон Гунтен»? Восторг перед тоталитарной властью или призыв к сопротивлению? А «Помощник»? Можно ли найти роман более консервативный и, вместе с тем, более подрывной? Ноль — это нечто правильное, выхолощенное, бесцветное, но он проявляет чудовищную гибкость: «Он может бунтовать и повиноваться, молиться и сквернословить, стелиться перед кем-то или напрочь с ним порывать, кривить душой или говорить правду, заискивать или чваниться. В душе у него, как у каждого из нас, уживаются самые разноречивые чувства». Как мелвилловский Бартлби, Вальзер-ноль (никто, всякий) отнюдь не беспомощен: он — сама возможность. Ничего не желая, он отказывается ото всего: единственное, чего он хочет, это быть здесь, в ничейной зоне, в снегах неразличимости, и возвещать о том, что вот-вот произойдет.
«Снег — мотив довольно однообразный», — сказано в сочинении юного Фрица Кохера об осени. 25 декабря 1956 года, после дня прогулки с Карлом Зелигом по дороге на Сен-Галь, Роберта Вальзера находят на заснеженном поле под бледным вечерним солнцем, бледным, по словам Зелига, «как малокровная девочка».
Энрике Вила-Матас
ЗДЕСЬ ПЛАЧЕТ САМА ПРОЗА
Опираясь зонтиком на заснеженную землю, Роберт Вальзер говорит своему покровителю и единственному другу Карлу Зелигу: «Разве в успешном писателе нет чего-то от убийцы?» Годы спустя Элиас Канетти, глубоко восхищавшийся прозой Вальзера и, вероятно, не знавший его слов об успехе и убийстве, как бы развивает вопрос Вальзера Зелигу в таких словах: «Любому писателю, который сделал себе имя и рассчитывает на него, отлично известно, что с этого-то момента он и перестает быть писателем, поскольку использует собственное положение, как какой-нибудь буржуа. Ведь этот так называемый писатель наверняка знал других, которые были до такой степени писателями, что как раз поэтому никогда бы не решились называть себя подобным именем. Они умирали никому не известными, полузадушенными и могли выбирать только между жизнью нищего и заточением в сумасшедшем доме».
Успешный писатель — говорит тут Канетти — убивает других, настоящих писателей, которые куда достойнее его и которых он не в силах терпеть рядом с собой, хотя вполне готов почитать, если они оказываются в сумасшедшем доме.
Роберт Вальзер абсолютно не хотел, чтобы его почитали, даже в сумасшедшем доме, он хотел одного: стать нулем без палочки, устраниться, исчезнуть. Все его наследие — эти тысячи страниц, испещренных рассуждениями, в которых, кажется, нет ни малейшей связности и в которых искомая связь, тем не менее, проблескивает на каждом шагу, эта громада, пугающе лишенная основы, этот нечаянный клад, — есть, по сути дела, бегство от успеха и от самого письма. Как ни покажется странным, среди самых прямых наследников Вальзера — Жорж Перек с его тягой к инфра-ординарному. Конечно, первым из наследников Вальзера был его страстный читатель по имени Франц Кафка, но поскольку упоминание пражского писателя как вальзеровского должника уже набило оскомину, не худо, по-моему, упомянуть здесь Перека с тем, чтобы расширить, впрочем, и без того не узкий призрачный круг литературных родственников автора «Якоба фон Гунтена», одной из главных книг ХХ века.
По словам Перека, обычно нам сообщают исключительно о происшествиях, о выходящем из ряда, экстраординарном и под заголовками как можно крупней: поезда становятся реальными, только сходя с рельсов, и чем больше пассажиров погибло, тем дольше в сознании людей сохраняется реальность поезда7. По словам Перека, за происшествием с необходимостью ожидают увидеть скандал, крах, угрозу, как будто жизнь раскрывается только через видимое, только через словесное, и всё выразительное, всё значимое — это непременно отклонение от нормы, будь то природный катаклизм или исторический переворот. Дневники рассказывают о чем угодно, кроме самого дневника. Перек — а задолго до него Вальзер — предлагает поставить под вопрос самое обыкновенное. «Утратив далекое, — говорит Вальзер Зелигу, — тем с большей нежностью смотришь на близкое. Если хочешь почувствовать себя удовлетворенным, что может быть лучше луга, рощи и других таких же мирных вещей? […] До чего же приятно увидеть мир, как дом, убранный к воскресенью».
Он видит в жизни счастливую прогулку. Потому что Вальзер — хотя кому-то может показаться иначе — всегда был категорически счастливым человеком. И читая его, чувствуешь такое же счастье, как слушая веселую, буквально брызжащую радостью песню Роя Орбисона «Say: You're My Girl»8. «Вот сейчас, — читаем в вальзеровской «Жизни поэта», — я стою на улице, покуриваю, захожу в городской кабачок и тут же захвачен окружающим. «Какой замечательный парк! Какой замечательный парк!» — думаю я.» В этом — один из ключей к миру Вальзера. Он счастлив своей связью с окружающим, и ему более чем достаточно этого окружающего, чтобы писать о самом инфра-ординарном, о беззвучно падающем снеге, о Гельдерлине, который — говорит он Зелигу — вовсе не был таким уж мучеником, как его обычно представляют, поскольку мог «спокойно мечтать в уголке, не чувствуя каждую минуту, что кому-то что-то должен». Луга, рощи — и всё.
«Я не скрываю, что люблю бродяжничать и шагать километр за километром дни напролет», — писал Вальзер, не скрывая и того, что терпеть не может своих «неприступных» коллег, о чем рассказал Зелигу во время одной из прогулок по снегу: «Сегодня писатели вгоняют читателей в страх своей высокомерной неприступностью. Вряд ли эти величественные замашки говорят о хорошем вкусе нынешних времен. Раньше всё было скромней, естественней. А теперь они все такие чванные. Простые люди должны перед ними склоняться. В этом есть что-то нездоровое». В словах другу тут скрыто одно из главных свойств Вальзера: искренность его прозы (таковы и его персонажи, которые живут минутой, и если плачут, то вместе с ними, обронил Вальтер Беньямин, плачет сама проза), непритворный жар, обращенный к читателю и совершенно непохожий на остывшую интеллектуальную стряпню стольких его коллег, которые — сегодня уже на грани болезни — вещают с прежним педантизмом и смехотворным высокомерием, способными лишь отпугнуть читателя. Замеченные Вальзером нездоровые черты дошли сегодня до немыслимых пределов: любой мужлан, сподобившийся провести несколько недель, допустим, в Нью-Йорке, считает это достаточным основанием для того, чтобы считать читателей провинциалами и преподавать им урок культурного превосходства.
Как понятно по книге Зелига, Вальзер вряд ли мог преподать что-нибудь кроме пива и сумерек. Эти его уроки и доносит до читателя, служа ему помощником, незаменимый Зелиг, чье бескорыстие напоминает самоотверженность и материнскую заботу учительницы Хедвиги из романа «Братья Таннер», — служа ему помощником, сказал я с мысленной отсылкой к вальзеровской книге того же названия, «Помощник». Дружелюбный Зелиг постоянно навещал Вальзера и записывал его суждения, со временем превратив их в ценнейший источник для каждого, кто любит это письмо беззвучно падающего снега — эту прозу, плачущую над невероятным нулем, в который превратился прежний возмутитель спокойствия Роберт Вальзер. Как пишет в послесловии Элио Фрёлих, Зелиг с его дружелюбием стал истинным «помощником» Вальзеру, которому никогда не хотелось жить по указке разума, но хотелось быть под чужим началом, быть слугой и, повинуясь побуждению извне и изнутри, делать что-то нужно и красивое. «Многие годы, — пишет Фрёлих, — Зелиг исполнял в жизни Вальзера обязанности правителя. Правителем он был мягким и неравнодушным, свидетельство чему — его трогательная книга».
Еще одна характеристика вальзеровского письма, которая с полной ясностью раскрывается в книге Зелига, это его упорное противостояние писателям, которые, наподобие Томаса Манна, «усердно директорствуют в собственном кабинете», иными словами — писателям, которые всегда при исполнении и у которых, как говорит Вальзер Зелигу, «постоянно такой вид, будто они, погруженные в свой труд, восседают за письменным столом перед шкафом с бухгалтерскими книгами». В отличие от них, Роберт Вальзер дышит в полную силу только на прогулке. Он дышит прозой, которая прогуливается и не скрывает, что любит бродяжить, которая, можно сказать, провокационно и исподтишка подстрекает к подрывному разоблачению пресловутого писательского искусства. Проза этого ни на кого не похожего и оттесненного на обочину швейцарца сама насыщает воздух кислородом: нерадивый ученик, он машет рукой на неукоснительные предписания и вдруг получает высший балл. Или, говоря словами Луиса Искьердо9 (двадцать лет назад открывшего Вальзера испанцам, так что его сегодня, в конце концов, начинают ценить, хотя всем нам, вальзерианцам, этот путь казался слишком долгим и тягостным), «Вальзер — это лидер гонки, который, почти достигнув вожделенной цели, вдруг в изумлении останавливается, оглядывает наставников, сотоварищей и сходит с дорожки. У него свой путь, своя обескураживающая эстетика».
По конец жизни, в приюте Херисау, его путь — и Зелиг об этом рассказывает — свелся к тому, чтобы подбирать и завязывать веревочки на почтовых бандеролях: работа, которая была ему, кажется, по душе, поскольку Вальзер, без сомнения, все на свете делал как следует.
15 
