ISSN 1818-7447

об авторе

Марина Бувайло родилась в 1942 г. в Баку, имеет медицинское образование. Живет в Лондоне, работает врачом-психиатром. Публиковалась в журналах и альманахах «Новый мир», «Звезда», «Улов», антологии «Очень короткие тексты» и др. В 2006 г. издана книга прозы «Эх, дороги». В Textonly публиковалась подборка рассказов (№9).

Новая литературная карта России

Само предлежащее

Шамшад Абдуллаев ; Василий Ломакин ; Катя Капович ; Дмитрий Григорьев ; Владимир Навроцкий ; Тина Георгиевская ; Мария Ботева ; Марина Бувайло ; Илья Леутин ; Олег Петров

Марина Бувайло

Любовь vs. слава

Любовь vs. слава

Только очень невезучим людям достается единственная любовь — красивая, первая и на всю жизнь. К счастью, таких людей очень мало. Мне они не встречались. Ну, только из книжек — алые паруса, и умерли в один день. Первая любовь должна быть, какой она и бывает — первой, чтобы кончится и уступить дорогу всем остальным. Чаще всего, потом мы даже забываем, какая именно любовь была первой, и называем ту,  которая больше всего запомнилась открытием: любовь это не такое уж счастье. Не только счастье. Для своей первой любви — возможно, были более первые, я их не запомнила, — я выбрала идеальные декорации: крымский санаторий, море, танцверанда, фруктовые сады, пальмы, чернильные кляксы вокруг шелковичных деревьев. На всю жизнь застряли в памяти запахи разогретой полыни, перезрелых персиков, туи, самшита, и на пляже — иода, водорослей, горячей солёной гальки. Кто на фоне такого может поверить, что у любви бывает конец. Особенно в шесть лет. И взрослый, по крайней мере тридцатипятилетний человек, в течение двух недель покорно переносивший мое настойчивое и не всегда молчаливое присутствие в радиусе пяти метров от него, кажется, что-то понял в тот момент, когда, заглушая деликатные всхлипывания курортных романов, — смена кончилась, и автобус жарко пыхтел, торопя расставание уезжающих с остающимися, — я заревела во весь голос, а мама и соседка по столу, посмеиваясь, утешали меня, как маленькую дурочку, обещая мороженое. Он вылез из автобуса, где уже устроился у окна, за руку отвёл в сторону, присел на корточки и сказал какие-то взрослые, путаные и застенчивые слова, — ну вот, это жизнь, что же делать, приходится, пройдёт, может, ещё встретимся. Я помню, что он слегка  хромал и на плече была неровная морщинистая вмятина — война кончилась не так давно. В самом деле, война кончилась за четыре года до этого, интересно, каким казался курортный рай для них, войну только что переживших. Он разрешал мне потрогать шрам пальцем, и на пляже принёс живого краба и смотрел вместе со мной, как краб боком ускакал под камни, и вполне серьёзно отвечал на вопросы, больно ли выброшенным на берег медузам и выведется ли цыплёнок из яйца, унесённого в кармане из столовой.

После его отъезда у меня образовалось много свободного времени, и я взяла самую толстую в санаторной библиотеке книгу — Башни в горах?  Помню, что она отвечала моему тогдашнему настроению, и я мучила окружающих обсуждением читаемого. Больше я этой книги не встречала и не встречала никого, кто бы прочёл её. Жаль, было бы интересно узнать, о чём она.

После его отъезда нас на лодке возили в Сердоликовую бухту, которая кишела медянками, напуганные змеи носились в плоской воде, мужчины били их палками, переносили на руках визжащих женщин. Я ненавидела их всех, за визг, за палки, отказалась идти в бухту, где продолжалось избиение, и, чтобы не подумали, что из страха, норовила спустить ноги в воду, густую от змей. Я была уверена, что, если бы он не уехал, ничего этого бы не было. После его отъезда я немного подружилась с сыном культурника и показала ему ракушку, которую подарил мне человек, которого я любила. Сын культурника сказал, — ничего особенного. Пришлось пихнуть его в кусты, в них оказалось слишком много колючек, за это его отец не разрешил мне читать на прощальном вечере стихи собственного сочинения, называвшиеся «Песня о Сталине». Не помню, тогда или позже я пришла к выводу, что любовь мешает славе.

У Елизара было семь жён

Хорошим людям живётся тяжело. У Елизара было семь жён, некоторые случились по очереди, некоторые вместе, не так вместе, как у мусульман, под одной крышей, а во временном масштабе вместе. Не был бабником Елизар или безнравственным. Так случилось, а против случая — что поделаешь? — не попрёшь. Главная причина была в том, что Елизар был хорошим, не безответственным человеком. И как раз наоборот, полностью брал ответственность. Случай случаем, другой встал, застегнулся и адьё-прощай. Елизар же, встав, говорил, ну давай я тебе по хозяйству что помогу. Какой — полочку приколотит, шторы какой повесит…

Лучше об этом по порядку. Первой женой Елизар обзавёлся ещё до армии. Лилей звали. В техникуме одном учились, за руку ходили. Вернулся Елизар на побывку, на первенца, Ванечку, взглянуть, а она уже с другим за руку, не дождалась. Ну не возвращаться же в часть до срока, отпуск отгулял, сел в поезд, а с ним вместе девчоночка залезает. То есть это он тогда подумал — девчоночка, а как поехали и разговорились, такое она о жизни своей порассказала, что Елизар вмиг позабыл себя жалеть, когда у человека так бывает. Тем более она неподалёку от места службы его проживала и работала. Аришей звали. Ласковое имя, хорошее, а характер у девчонки совсем не ласковый оказался. В первое же увольнение, пошли на танцы потоптаться, потому что куда ещё идти, зима, холодно, Ариша у людей чужих живёт, угол снимает, пошли на танцы, а там рыженькая такая, толстушка весёлая, давай, говорит, солдатик, белый танец со мной потанцуй. Ну, потанцевали, она всё смеётся, сколько живу, говорит, не видела, чтобы так человека звали, да не старика, и чтобы ещё и танцевать умел. Не понравилось Арише, что Люся смеётся, но ничего, по первому разу спустила. А другой уж раз, через месяца два, у Елизара с Аришей к тому времени вовсю роман был, посоветовал однополчанин бабулю одну, пускала к себе, когда муж на работе, а тут то ли приболел дед, то ли сменой поменялся, зашли — она рукой машет, идите, идите. Ну, получилось опять на танцы, а там, на танцах, опять рыжуля весёлая. Посмотрела Ариша, посмотрела на её хиханьки да улыбочки и раз-раз по щекам, по носу попала, а сама головой тряхнула и убежала. Остался Елизар Люсе снег прикладывать да утешать. До дому довёл, до калитки, она уже развеселилась, добрый какой, заботливый, напишу, говорит, тебе, солдатик. И так и пошло, от Люси — письма, с Аришей — к старушке, простила Ариша, да она-то на Елизара вроде и не рассердилась тогда. А лето пришло, Ариша в другой город устроилась, на фабрику, где комнату обещали. А Елизар остался своё дослуживать. Теперь уж наоборот всё, от Ариши письма, а с Люсей в сарай за домом. Ариша обжилась на новом месте, позвала Елизара к себе, тут как раз служба кончилась, он и поехал. Попрощались с Люсей по-хорошему, она говорит, на почтамт до востребования напишу. Стали они с Аришей семью строить, хоть ох, несдержанная Ариша была, чуть что — тарелкой об пол, а то и скалкой замахнётся, но хорошего в ней тоже много было, а несдержанной её жизнь тяжёлая сделала, поживи-ка с мачехой злой, да с отцом пьяницей, да по детским домам. За всеми делами и про почтамт не вспоминал, а когда вспомнил да сходил, писем набралось с десяток и Люся не то что на сносях, но вроде того. Карточку прислала — вполне заметно. Ну, взял отпуск от Ариши, отца с матерью проведать и с Ванечкой повидаться, а по дороге к Люсе завернул. Люся встретила — смеётся, а глаза мокрые прячет. Что сделаешь, не расстраивать же беременного человека. Остался на неделю, перегородку от родителей наладил, огород вскопать помог, к родам вернуться пообещал, с коляской-кроваткой-пелёнками помочь. На правах вроде мужа и отца. Приехал к себе в город, где жена первая, регистрированная живёт, на развод надеясь подать. Зашёл проведать, мальчонке штанишки принёс, погремушку с шоколадкой, смотрит — темно в комнате, лампочка под потолком еле светится, другая вовсе перегорела, бельё мокрое в тазу свалено, мальчонка плачет, от каши отворачивается, какая была Лилечка, неженка и неумеха, такой и осталась. Что ж тебе новый-то твой не помогает, лампочку ввинтив да бельё повесив, Елизар спрашивает. Лилечка,  как мальчонка Ванечка, нос наморщила, и сидят оба, слезами заливаются. Ну, детский сад прямо. Отобрал Елизар у неё ложку, послал чай делать, мальца накормил — всего-то и надо было погремушкой перед носом помотать и шоколадку пообещать, сразу рот раскрывать стал. Чай попили, рассказала Лилечка, что с новым не сладилось у неё, только сердце ей разбил и жизнь испортил и ей, и Ванечке. А Ванечка имя своё услышал, Елизару улыбается, ручки тянет, на колени карабкается. Разве тут о разводе заговоришь. И дождь тоже как из ведра припустил. Заночевал Елизар, а когда срок настал к Арише возвращаться, закончив дела хозяйские, сказал, — ну, Ванечка, поехал папка, а ты маму слушайся, кушай хорошо, я тебе ещё игрушек привезу. И Лиле велел писать и фотографии с мальчика сделать и прислать. Приехал к Арише, привёз столичных подарков — чулки с духами, и конфеты Красный Октябрь. Проснулся ночью Елизар, прошёл на кухню коммунальную, голову подпёр и думает, что делать, делать-то что? Какую из трёх выбрать? Даже не столько, какую выбрать, а как двух других бросить? Скажем, Ариша — ей и так уже жизнь синяков да шишек набила. А Люся беременная. А Лиля с Ванечкой. Ну, никак не выбрать. Всем помогать надо, да любить. Если уж случилось так. Хорошим людям живётся тяжело. Приходится изворачиваться, да крутиться, да работу искать, чтобы и платили, и командировки. А в командировках, сами знаете…

Было у Елизара семь жён.

Из «К 36 страницам»

Это приложение к повести «36 страниц». Корреспондент и Миродержец в гражданской войне, Мария, захвачена в заложники. Блокнот из 36 страниц и чернила из косточек сушёных фруктов — единственное, что поддерживает её в одиночном заключении в горах.

1) Школа замыкала короткую, широкую аллею. Недостаточно, однако, короткую, чтобы пробежать, пока враг не успел заметить, и недостаточно широкую, чтобы расстоянием защитить от летящих снарядов. По одну сторону каштановой аллеи — решётка парка, по другую, во всю длину, — мужская школа, тоже отгороженная решёткой. Конские  каштаны пролетают между железными прутьями и достаточно регулярно попадают в цель. Особенно неприятно, когда по голым, от носка до колена, ногам. Один раз колючий, в шкурке, каштан ударяет в лицо, обдирает щеку. Её ведут к врачу, промывают ранки. Потом она и учительница стоят в кругу девочек в серых юбках и малиновых пиджаках. Одноклассницы с энтузиазмом объясняют, — это потому что она такая, над ней смеются. На неё они смотрят без сочувствия. Им понятно, почему бросают в неё, а не в них. Но потом одна, с зелёными глазами и рыжеватыми плотными волосами, берущими лицо в квадратную рамку, подходит к ней и предлагает ходить от автобуса вместе — её братья учатся в мужской школе, в неё бросать не будут. Перламутровый шрамик под глазом остаётся.   

7) Блестящие захоронки памяти, что с ними делать? Под крышкой кожаной коробки в беспорядке старые программки, перочинный ножичек с ручкой из слоновой кости, хрустальный флакон — коричневая клякса последней капли духов присохла внутри, разбиваясь на многоцветные полукружья в солнечном свете, тонкая перчатка, вышедшие из употребления монетки разных стран, новогоднее поздравление двадцатилетней давности, сломанный китайский веер. Я возьму флакон? Нани, щедрая Нани, пугается, что ты, деточка, нельзя, это моя память, пойдём, я куплю тебе коралловое ожерелье. Это ожерелье стало моей памятью о Наниной коробке.

9) Ия, Ия, дорогая, проснись! Мы с папой уезжаем.

Почему я не могу поехать с вами, — недовольно бормочет она, на самом деле довольная — не надо вставать в такую рань. Некоторое время она старается не заснуть, и слушает, как перед домом останавливается машина, хлопают двери, родители негромко переговариваются под напутствия Нани, проваливается в сон, не дождавшись финального хлопка дверцы машины, и просыпается снова от скрипа закрываемого окна и недовольного громыхания Нани, которая наверняка уверена, что говорит шёпотом или просто думает про себя, — в такой холод, хотят заморозить ребёнка. Ию будят ещё раз, на этот глаза открываются легко, спать больше не хочется. Нани ставит поднос на столик. Ей не разрешают завтракать в постели, не разрешают пить по утрам шоколад, но у них с Нани свои правила, в конце концов родители бросили её. Заглядывает в дверь Вита, приносит Нани кофе и сигареты.  Что мы будем делать после завтрака? — спрашивает Нани. Пойдём в кино, — говорит Ия, — я буду объяснять тебе. Мне не надо объяснять, я не идиотка, — сердится Нани, — мне иногда надо переводить. И не тогда, когда они говорят «да» или «нет», это я без тебя понимаю, а когда я спрашиваю, что он сказал? Смотреть с Нани кино сплошное мученье, Нани задает вопросы всегда невпопад, когда герои обсуждают что-то важное и невозможно одновременно слушать и пытаться перевести «что он сказал» две минуты назад. Зато потом оказывается, что они смотрели два разных фильма. Дома Нани пересказывает Вите содержание, и Ия поражается, откуда она это взяла. Нани видит многое, чего Ия не замечает, и за недостатком языка наполняет диалоги своим собственным содержанием. Получается совершенное не то. Ия и Нани ссорятся, и Вита, которая в кино не ходит, потому что языка не знает совершенно, принимает то одну, то другую сторону, и создаёт свою собственную версию.

14) Мы вошли через час после затишья. Город молчал, спал? вымер? оставлен? Всеми? Дети не плакали, собаки не лаяли. Нереальное отсутствие признаков жизни фильмов ужасов, не скрашенное и не усугублённое музыкальной дорожкой, пугало больше, чем взрывы, крики, паника — к этому мы были готовы, но к молчанию… нельзя помочь тем, у кого не осталось жизни, как помочь им, если у них нет сил кричать, плакать, стонать. Время до нового взрыва, где-то там, на другом конце, продолжалось в двух планах, медленном и томительном ожидании развития и в настороженом продвижении, сопровождаемом барабанным боем наадреналиненного сердца. Грохот и последующее возвращение хаоса жизни, воспринялось как разрешение на продолжение существования.

17) Мы все ходили в одну школу, другой не было ни в нашем селе, ни в их. Мы сидели за одним столом, иногда на одной лавке, их было больше, и, когда у них приходили все, они не помещались на своей стороне. Учитель, гуляя вдоль стола то за их спинами, то за нашими, заглядывал в тетрадки, спрашивал, ставил отметки. Учитель  жил в нашем селе, но он не учил ни нашему языку, ни ихнему, он учил нас языку официальному, языку газет и телевизора. Все девчонки, я, Эльза и три ихних, были влюблены в учителя, а я и в ещё одного, курчавого, широкоплечего, он сидел напротив и однажды поднял уроненную мной ручку. Я оправдывала себя перед собой и Эльзой (никто больше не знал о таком моём позоре — быть влюблённой в ихнего) тем, что могут же они быть влюблены в нашего учителя. Но даже мне было ясно, что это совсем не то. Быть влюблённой во врага, даже только половиной сердца, совсем не то, что быть влюбленным в учителя. По вечерам мы с Эльзой гуляли по улице, поглядывая на занавешенные окна нашего учителя, он был нашим, жил на нашей стороне. Мы открыто прогуливались перед его домом. Потом я прощалась с Эльзой, и, если ночь была совсем тёмная, бежала по бревну на ту сторону, через ручей. Чаще всего он был дома, ставни были открыты, и, притаившись среди дров у сарая, я смотрела, как он делает на подоконнике уроки, жуёт хлеб, ссорится с сёстрами. Я знала, что будет, если меня увидят, я помнила, что было с их девчонкой, когда её поймали в нашем селе, но удержаться не могла.